ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира - Роджер Осборн

Хотя Реформация часто истолковывается как освобождение из‑под гнета римской церкви, во многих аспектах содержание этого процесса сводилось вовсе не к освобождению. Позднесредневековая церковь относительно спокойно сносила критику и насмешки, как, впрочем, и деятельность мистиков, магов, визионеров и разного рода чудаковатых уличных пророков. Однако в глазах многих верующих она стала слишком расслабленной и снисходительной, и потому строгая дисциплина, насаждавшаяся лютеранами, кальвинистами, пресвитерианами и пуританами, являлась сознательным шагом к исправлению нравов. В Женеве при Кальвине за прелюбодеяние, чревоугодие и магические обряды бросали в темницу, а критика кальвинистской доктрины каралась смертной казнью.

Как и Лютер, Кальвин был неутомимым организатором. Помимо разработки системы теократического правления в Женеве и публикации ряда сочинений, излагавших его богословские положения, он наладил подготовку и обучение нового священства в основанной им Женевской коллегии. Систематическое учение и организационная структура кальвинизма, вместе с непрерывно растущей армией проповедников, стала распространяться из Женевы по всей северной Европе. Спустя какое‑то время кроме швейцарцев число кальвинистских сообществ пополнилось французскими гугенотами, населением северонидерландских Соединенных провинций и некоторых частей Шотландии. Крометого, кальвинизм, как и лютеранство, имел серьезное влияние и на несколько диссентерских (раскольнических) движений, осевших в XVII веке в английских колониях в Северной Америке, — на тех, кто сформировал религиозное и политическое лицо будущих Соединенных Штатов.

Историческая связь между распространением кальвинизма, а также более умеренного англиканского протестантизма, и расцветом капитализма уже давно представляет серьезный интерес для историков. Тогда как католические страны Юга — в первую очередь Италия и Испания — вступили в XVII веке в период относительного упадка, в странах протестантского Севера, особенно Англии и Нидерландах, начался долгий период экономического подъема, связанного с переходом к капиталистической системе. Такие выдающиеся историки, как Р. Дж. Тоуни и Макс Вебер, приняв на веру слова Кальвина, увидели прямую причинно–следственную зависимость между религиозной санкцией мирского успеха и самим успехом, а значит, между протестантизмом и капитализмом, причем именно первый служил причиной второго. Однако с не меньшей обоснованностью можно сказать, что опрощенное благочестие лютеран и кальвинистов явилось эмоциональной реакцией на растушую коммерциализацию городской жизни. Религиозное рвение протестантизма, возможно, было совсем не идеологической опорой стяжательства и индивидуализма, а их противовесом. Когда мы усматриваем в соседстве смиренной набожности и кальвиновского одобрения мирского успеха логическое противоречие и даже лицемерие, мы забываем, что эти на первый взгляд конфликтующие идеалы, образуя своего рода взаимозачет, способны уравновесить друг друга в человеческой душе.

Вернувшись к одному из парадоксов, заявленных в начале этой главы, мы, уже изучившие исторический сюжет, связанный с их возникновением, наверное, убедились, что все время пытались выстроить неверные связи. Возможно, ключ к пониманию Реформации лежит не в рационализации мотивов основных ее участников и значения основных событий, а в понимании эмоциональной жизни и духовных нужд людей западного христианского мира. Если Реформация чему- то нас и учит, то именно тому, что жизнь людей подчиняется потребностям души, а не рациональным требованиям последовательности и непротиворечивости. Католическая церковь, вместо того чтобы предложить духовную альтернативу денежному материализму, казалось, сдалась перед лицом наступающей коммерциализации, сама увлеченная роскошью и богатством. Лютер и Кальвин, наоборот, создали возможность —- в первую очередь для горожан — жить духовной жизнью в сердце мира, которым правят деньги.

Реакция католической церкви на религиозный пуризм Лютера и Кальвина оказалась зеркальной: начатая ею Контрреформация была попыткой поставить барьер распространению протестантизма, но чтобы добиться этого, она прибегла к оруясию своих оппонентов. На Тридентском соборе, заседавшем в 1545–1547, 1551–1552 и 1562–1563 годах, римские церковные власти отбросили прежний либерализм и положили начало периоду суровой дисциплины. Инквизиция и орден иезуитов были поставлены надзирать за верующими, интенсивные гонения навсегда отчистили католический мир от неортодоксальных учений, визионеров и пророков, а жизнь простых католиков отныне омрачил ничуть не надуманный страх заслужить обвинение в ереси.

Если кажущиеся парадоксы Реформации правильнее всего рассматривать как ряд эмоциональных реакций европейцев на те или иные события и тенденции, то некоторые парадоксы оказались заключены внутри самого протестантизма. Если Лютер не мог смириться с тем. что Аристотель стал одним из источников христианского богословия, то Кальвин сам был исследователем классики, чьей первой опубликованной работой стал комментарий к сочинению Сенеки «De Clementia» («О милосердии»). Хотя лютеровская реформа церкви родилась из отвращения к рационализму и в главном опиралась не на разум, а на веру, протестантизму удалось найти место для растущего увлечения классическими штудиями и рациональным исследованием всевозможных областей бытия (см. главу 10). Городское происхождение новой конфессии означало, что рано или поздно ей придется прийти к компромиссу с рационализмом, однако оно же серьезнейшим образом ослабило связь христианства с природным миром. Если христианское богословие всегда помещало человека на вершину творения, то Реформация пошла еще дальше и совершенно отделила человека от остальной природы. Черная магия, алхимия, знахарство, на которые старая религия закрывала глаза, теперь попали под подозрение и сделались опасными для тех, кто их практиковал, — охота на ведьм и сжигание их на кострах были по преимуществу протестантским занятием.

Вероятно, самым решительным вызовом прежнему христианскому миросозерцанию явилось растущее у людей ощущение своего существования как существования отдельного индивида, руководимого индивидуальными потребностями, надеждами и желаниями, а не как элемента единого общественного целого. Реформация одновременно развивала эту тенденцию и боролась против нее — еще один пример логического противоречия, сводящегося в человеке к эмоциональному балансу. Лютер дал образец единения в вере, который, по его мысли, воспроизводил практику ранних христиан — собрание небольшой общины в скромной обстановке. Священник становился не более причастен Божественному, чем любой другой член конгрегации, он просто назначался, чтобы помочь остальным. Однако своей доктриной и переводом Библии на понятный язык лютеранство связывало каждого верующего напрямую с Богом. Акт чтения, пусть поначалу это было коллективное чтение вслух, открывал для человека двери в собственный внутренний мир, а отсутствие священника как духовного руководителя делало личную совесть главной ареной религиозной жизни. Раз за разом протестантским сектам позднейших времен — шейкерам, менонитам, членам «Брудерхоф», Обществу друзей (квакерам). Плимутскому братству— приходилось предпринимать попытки сохранить общинный дух в том мире индивидуализма, который сложился не в последнюю очередь благодаря Реформации.

Протестантский тип религиозной общности оказался влиятельным и в другом отношении. В отличие от католической церкви с ее нисходящей системой легитимной власти (имеющей своим первоисточником Бога на небесах), кальвинистская церковь была организована как ряд концентрических уровней, состоящих из избираемых органов: консисторий, синодов, пресвитерий и коллоквиумов, ведущих к региональным и национальным синодам. Устранение церкви как посредника оставляло верующего лицом к лицу с Богом, однако вместе с тем оно меняло представление каяодого отдельного христианина о естественном устройстве религиозной и политической власти. Участие общины в управлении церковью отвечало вековой потребности человека, и вскоре она проявилась в светской сфере. Вовсе не случайно голландский и североамериканский кальвинизм оказались столь тесно переплетены со стремлением к политическому самоопределению.

Учитывая, что движителем Реформации стала жажда духовной жизни во все более коммерциализирующемся мире, уместно задать вопрос о реакции на этот процесс со стороны художников. Как сумели приспособиться к новому миру живописцы, скульпторы и архитекторы, еще недавно вознесенные из анонимных ремесленников в культурные знаменитости? В католической Европе покровительство состоятельных и могущественных лиц не прекратилось: новые меценаты использовали стилистически преображенное итальянцами искусство для собственного прославления, однако в нем уже отсутствовал тот центральный творческий импульс, который был характерен для XV века. Произведения барокко, оформившегося в XVII веке, выглядят слишком напыщенными на современный взгляд—нарочитые и причудливые, они демонстрируют мастерство художника, но бессильны оказать художественное воздействие; к тому же в мире, в котором деньги являлись пропуском в высшее общество, искусство встало на службу состоятельных людей, желавших выделить себя из массы. Впрочем, даже в эту эпоху были исключения из общего правила: в творчестве Караваджо, Веласкеса и других мы обнаруживаем попытку противостоять окружавшим их в избытке воплощениям неумеренно идеализированной красоты.