Разгневанная земля - Евгения Яхнина

Стараясь сохранить военную выправку, вошёл Игнац, сжимая в руках пакет. Впервые попав в столь многочисленное собрание офицеров, он опешил и остановился, не зная, как отличить среди них Кошута. Да и присутствовал ли здесь Кошут — штатский Кошут, каким его знали в народе?

— Входите, входите! — услышал он тёплый, поощряющий голос.

Из-за стола поднялся человек в военной форме, с синими глазами, взгляд которых сейчас был полон мягкости и доброты.

Приняв письмо, Кошут пригласил Игнаца сесть на стоявший у двери диван. Внимательно читая послание Бема, он дошёл до конца, потом поднял голову и обвёл взглядом всех присутствующих.

— Сейчас я вам прочту, господа, — сказал он, — только одну строчку из письма генерала Бема: «Время потерять — всё потерять!» Это написано двадцать седьмого октября, когда Бем был готов к вылазке, ожидая только первого выстрела с наших батарей. Если бы мы подошли к Швехату на день раньше, противник подвергся бы нападению с двух сторон, и не нам, а ему пришлось бы спасаться бегством… На один только день, господа!..

Кошут стал ходить из угла в угол. Его шаги гулко отдавались в гнетущей тишине, воцарившейся в комнате. Дверь открылась, на пороге показался Гуваш.

Кошут остановился, взглянул на него, спросил:

— Есть новости?

— Страшные известия! Виндишгрец начал кровавую расправу в Вене. Расстреляны Видович, Мессенгаузер….

— А генерал Бем?! — вскричал лейтенант. Он поднялся бледный, уцепился за спинку дивана.

— Бем жив! Он в Прессбурге!.. — Гуваш не успел договорить — лейтенант упал без сознания.

— Воды! — крикнул Кошут.

Гуваш склонился над упавшим: офицерская шапка свалилась с головы гвардейца, и длинные чёрные волосы веером рассыпались вокруг побледневшего девичьего лица.

— Каталина Нереи! — воскликнул с изумлением Гуваш.

Девушка вздрогнула, открыла глаза.

Взволнованный Кошут подошёл к Каталине:

— Скажи, генерал Бем знал, что под одеждой гвардейца скрывается женщина?

— Никто не знал.

Кошут повернулся к Гёргею:

— С таким народом отступать? Нет! Если мы не сокрушим имперские войска на Лейте, то разгромим их на Рыбнице; если не на Рыбнице, то разобьём их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, — так или иначе, мы их разгромим! Помешать нам может только измена!

В Пеште Кошут обратился к Государственному собранию с просьбой отнестись к генералу Гёргею с таким же доверием, какое оно выказывало ему самому. Он дал яркую характеристику полководческих и гражданских качеств генерала, закончив свою речь словами:

— Гёргей безоговорочно отдал себя родине и сделает всё, что потребует от него патриотический долг. Я уверен: как бы ни сложились в будущем обстоятельства, он всегда останется верным слугой нации.

Депутаты единогласно выразили доверие Артуру Гёргею, подтвердив тем самым безграничную преданность Кошуту.

Глава десятая

Наконец встретились

Янош не мог прийти в себя: значит, это была Каталина! Как же он не узнал её в форме лейтенанта? Они ехали конь о конь, и ничто не подсказало Яношу, что земляк — это дорогой ему человек.

Все в отряде восхищались отважным поступком Каталины и много о ней говорили. Миклош разболтал, что она односельчанка его и Яноша. К Яношу стали обращаться с расспросами. Но он краснел, конфузился при одном упоминании имени Каталины и предпочитал отмалчиваться, когда разговор заходил о девушке-воине.

Теперь, когда она была здесь, так близко, чувство Яноша вспыхнуло с новой силой. Его охватило одно желание: скорей, скорей увидеть Каталину!

Каталина в госпитале, туда час езды, а не сегодня-завтра их полк уйдёт в поход. Янош отправился к Ференцу Ханкишу просить отпуска.

Ханкиш выслушал Яноша и сказал с еле приметной улыбкой:

— Теперь мне всё понятно! А я-то удивлялся: проезжаем через деревни, на парня все девушки засматриваются, а он хоть бы на кого взглянул!

Янош стоял пунцовый, дожидаясь решения начальника.

— Сегодня тебе отлучиться нельзя. А вот завтра отпущу тебя до обеда. Съездишь, повидаешь да и попрощаешься… до новой встречи, — добавил Ханкиш.

За те короткие часы, что отделяли Яноша от встречи с Каталиной, он вёл с ней нескончаемые мысленные беседы, рассказывая ей о своей жизни с того дня, как они расстались в «Журавлиных полях»… О Франце Калише он не вспоминал, как если бы его и вовсе не существовало. Теперь, казалось Яношу, настало наконец время сказать Каталине, что он её любит и всегда любил. Ведь ни разу не сказал он ей об этом по-настоящему, как полагается взрослому мужчине. И он повторял: «Като! Я люблю тебя, Като!» Там, на сеновале, она отшутилась, когда он просил её ждать… Что услышит он теперь в ответ?

Он представлял себе, как они встретятся. То ему казалось, что Каталина отнесётся к нему немного свысока — шутка ли, она отважный воин, показавший себя не на словах, а на деле, Янош ведь ещё ничем не отличился; то думалось ему: она сразу поймёт, что Янош уже не тот, каким был в «Журавлиных полях», когда спрашивал у неё во всём совета…

А вдруг Каталину зачислят к ним в полк? Разве откажется Ханкиш иметь у себя такого славного солдата!

И Янош уже видел, как вместе с Каталиной делит трудности походной жизни и, жертвуя собой, спасает её от врагов. Впрочем, девушке трудна военная жизнь. Хорошо, если бы её подольше продержали в госпитале, а там, может, и недалека победа!

Янош еле дождался утра и вздохнул свободно, лишь когда узнал, что полк отправляется в поход только через день. Отсрочка на двадцать четыре часа! Как нужна она была сейчас Яношу! Будь что будет потом, а сейчас — к Каталине.

Он явился к Ханкишу за отпускной запиской, и здесь его ждала новость: приказ Кошута, отмечающий подвиг Каталины.

— Отвези приказ Каталине Нереи, — сказал, улыбаясь, Ханкиш. — Другого подарка ты, верно, не успел ей припасти.

Янош несколько раз прочёл приказ, сунул его в карман и, пришпорив коня, помчался во весь опор.

Госпиталь, куда поместили Каталину, был оборудован на средства госпожи Эржебетт Ба́рабош. Она и её муж, аптекарь, не могли не откликнуться на призыв Кошута «Отечество в опасности!», не могли остаться в стороне, когда от всех граждан потоком текли пожертвования на оборону и защиту Венгрии. В замках у аристократов считалось теперь хорошим тоном пользоваться деревянными или медными ложками. Отсутствие за столом фамильного серебра означало, что оно отправлено Кошуту для нужд государства.

И Эржебетт тоже не захотела отстать от других, когда и крестьянки и горожанки несли в дар отечеству кто что имел, вплоть до обручальных колец. Она отправилась к нотариусу и передала ему золотой крестик и массивную цепь, составлявшие часть её приданого. Ей было жаль расставаться с тяжёлой тёмно-золотой цепью, которая красовалась ещё на шее её покойной матери, но зато она была вознаграждена, когда нотариус, регистрировавший пожертвования, сказал ей: «Вы настоящая патриотка, Эржебетт Барабош!»

Пробегая ежедневно в «Пештской газете» длинные списки «Поступивших на сегодняшний день пожертвований», аптекарь Барабош тоже задавал себе вопрос: «А не мало ли сделал я для своей родины? Ведь то, что родине нужно, она не должна просить Христа ради, она вправе требовать от своих граждан. Буду ли я ждать, чтобы мне напомнили о моём долге?»

Барабош придумал, как выйти из положения. В то время многие патриоты становились во главе добровольческих отрядов, содержание которых они принимали на свой счёт. Один из таких отрядов составил майор Фе́льдвари. Он был небогат, и его солдаты получали весьма скудное вознаграждение. Через газету Барабош сообщил, что берёт на себя доплату к жалованью добровольцев из отряда Фельдвари.

И, наконец, оба супруга на свои средства соорудили госпиталь. В это время уже по всей стране возникали госпитали, создаваемые на средства частных лиц.

Госпиталь Барабошей был небольшой, но в нём находились и тяжелораненые и больные.

Ранение Каталины оказалось серьёзнее, чем думали. Задета была кость, и рана, наскоро перевязанная Ференцем в полевых условиях, нагноилась.

Каталина была единственной здесь женщиной-солдаткой, и ей предоставили отдельное помещение — бывшую кладовую. В маленькой комнатке пахло свежевыглаженным бельём, и это напоминало девушке её родной дом.

Сидя у окна, Каталина глядела через стекло на заснеженные дорожки, разросшиеся плодовые деревья и вспоминала те, что вырастила в своём саду.

С тех пор как она оказалась здесь, без дела и без забот, предоставленная своим думам, она старательно отгоняла все тяжёлые мысли, назойливо лезшие ей в голову. «О Франце, об отце не надо, — приказывала она самой себе. — А Янош? Что Янош! Даже не узнал меня! И сердце ничего ему не подсказало. Но неужели он не придёт и теперь, когда ему объяснили, кто скрывался в лейтенантской форме?»