Коэффициент интеллекта - И. Даль

Все вещи были на местах. В комнатах — чистота, прислуга провела генеральную уборку и появится только через пару дней.

Лучшее время, чтобы свершить задуманное.

Вернувшись в комнату, он разделся, стараясь не глядеть на свое отражение в большом старинном зеркале. Вот уже долгое время, как Эгон перестал ассоциировать себя с тем, что видел в зеркалах. Страшное несоответствие внутреннего и внешнего мира создавало постоянный душевный конфликт. Поэтому он договорился сам с собой, что отражение в зеркале — это не он.

Только облачившись в смокинг со всеми сопутствующими аксессуарами: бабочкой, шелковым платком в кармане и бриллиантовыми запонками, — Эгон наконец взглянул на отраженного в венецианском серебре высокого, внушающего уважение старца. Большая голова с выпуклым лбом, узкие льдистые глаза, впалые щеки, покрытые седой щетиной. Лицо в зеркале нахмурилось. Забыл побриться! А ведь для его замысла нужно выглядеть идеально.

Пришлось Эгону, завесившись полотенцем, бриться в ванной комнате. При этом он то и дело посматривал на часы — ровно в полночь все должно быть закончено.

В гостиной витало Рождество — свечи, кружевная скатерть, сервированный на одного стол, и только неугомонный ветер, воющий в трубах и заставляющий реветь огонь в камине, упорно ломился в окна и портил эту мирную картину.

С затаенной радостью Эгон подошел к своему любимцу — старинному кабинетному граммофону, всегда занимающему самое почетное место в его доме. Этот полированный, инкрустированный перламутром красавец был куплен его родителями сто лет назад. Сто лет! Подумав об этой цифре, Эгон усмехнулся снова. Время — лишь цифры. Его нет. Особенно когда в душе горит неугасимое клеймо вины. И никакие годы не в силах его загасить…

Снова зазвонил телефон. Судя по настойчивости, это Зельда. Не поверила, что он лег спать, как и положено всем старым развалинам.

Открыв ящик раструба, Эгон достал из бокового ящика пластинку, аккуратно провел по ней бархоткой и покрутил ручку граммофона. Дом огласился прекрасными звуками штраусовского «Голубого Дуная». Хозяин с легкой улыбкой сел к столу, поднял кружку с еще теплым, крепким глинтвейном, поприветствовав кого-то невидимого, затем, придвинув к себе две тарелки, одну с рождественским гусем, другую с сотней покрытых голубой глазурью таблеток, стал поглощать и то и другое, делая большие глотки из кружки — таблетки застревали в горле.

Скоро он уснет навсегда в любимом кресле, чтобы прекратить никому не нужную жизнь и встретиться наконец с теми, кого безуспешно искал в течение последних восемнадцати лет. С теми, кто не хотел с ним говорить, предпочитая каждый раз являться кому-то другому. Но Эгон понимал их обиду. Наверное, на месте Терезы и Бэна он поступил бы так же. Но как сказать им, что он раскаивается, что он их помнит и любит, как еще догнать их, ушедших навсегда?

С трудом встав из-за стола, Эгон добрался до кресла и сел, положив руки на широкие бархатные подлокотники. Медленно обвел глазами комнату, остановившись взглядом на письме дочери, оставленном на столе, потом закрыл глаза.

Нежные скрипки выводили звуки вальса, под который одинаково хорошо и жить, и любить, и умирать…

— Я же говорил, что за твоим папашей глаз да глаз нужен! У стариканов такого возраста всегда начинается маразм. Мало ли что он еще мог натворить. Мог бы и дом поджечь!

— Заткнись, не до тебя сейчас! — рявкнула на мужа встревоженная Зельда, устремляясь навстречу выходящему из реанимационной палаты доктору. — Что там?! Ну как он?

— Надеемся на лучшее, мисс, — сдержанно отвечал врач, — сами понимаете, возраст, сердце… Организм изношен, как будто ваш отец не вылезал из стрессов многие годы.

— Что вы, доктор, он последние годы только и занимался, что своими коллекциями, садом, читал, отдыхал…

— Ага, и прогулками к автобану увлекался, — вставил муж Зельды.

Та метнула на него гневный взгляд.

— Зачем к автобану? — удивился доктор.

— Представьте себе, охотился за привидениями.

— Дэниел!!! — Зельда не на шутку разъярилась.

— Молчу-молчу…

Доктор вернулся в палату, а женщина села на диванчик и погрузилась в невеселые мысли.

Если отец выживет, то остается два выхода: либо дом престарелых (один из лучших, конечно, сказала она себе), либо психиатрическая лечебница, о чем прозрачно намекал их семейный доктор еще тогда, когда речь шла о ежедневных походах отца к автобану. Ей было трудно жить на две семьи, которые вместе жить не хотели и не могли. Отец становился все старше, прибавлялось болячек, портился характер, а Дэниел терпеть не мог особняк, называя его «Титаником», и никогда не согласился бы там жить. Кроме того, работа префекта отнимала много сил, и мотаться каждый день по двести километров, чтобы забрать отца из полицейского участка, куда он неизменно попадал, пытаясь перейти автобан, Зельда была уже не в силах.

Нанятые ею сиделки сбегали через месяц, Эгон умел устроить любой из них «веселую жизнь». Никто не хотел с ним оставаться.

Решено!

Зельда встретилась глазами с мужем, и тот все понял. Полез в карман пиджака и передал жене расцвеченную всеми цветами радуги визитную карточку.

Эгон Майер вернулся домой из несостоявшегося путешествия к Терезе и Бэну.

Он лежал в своем любимом кресле и вяло удивлялся тому, как Зельда спасла его старую шкуру, почувствовав неладное и вытолкав сопротивляющегося мужа из-за праздничного стола в такую непогоду. Эгона мало интересовали подробности этой истории, как будто он и впрямь побывал на том свете.

Зельда, находившаяся с ним рядом, была настроена решительно. Не давая Эгону опомниться, она позвонила по номеру, указанному на визитке, и пригласила приехать господина Фельдмана — представителя «Долины Радости».

«Ха-ха-ха!» — думал Эгон Майер, глядя на большой экран телевизора, на котором мелькала креативная реклама «Долины Радости», снятая чуть ли не в Голливуде. Едва ползущие по беговым дорожкам, одетые в спортивные костюмы старики. Ну прямо как мартышки в цирке! Сидящие в джакузи и изображающие из себя обворожительных нимф старухи. Играющие на саксофоне старцы с выпадающими челюстями. Разъезжающие на мотокреслах древние ловеласы, выхватывающие друг у друга пачки памперсов!

«Как же я ненавижу эти обвисшие лица, тусклые глаза, искусственные зубы, блестящие в фальшивых улыбках! Эти идиотские канотье на трясущихся от старости головах, перья в редких волосах и якобы страстные поцелуи на этой выставке рухляди!»

Все эти мысли явственно читались на лице Эгона, и Зельда с тревогой смотрела на отца, ожидая какой-нибудь язвительной колкости в сторону представителя лучшего в округе дома престарелых. Но Эгон молчал, а господин Фельдман — лощеный мужчина в очках с золотой оправой — продолжал разливаться соловьем, комментируя видеоряд.