Зарубежный детектив (Человек со шрамом, Специальный парижский выпуск, Травой ничто не скрыто) с иллюстрациями - Ежи Эдигей

— Совсем не такая, на какую ты рассчитывала, Люси?

— Да… не такая. Дай сигарету, Мартин.

Я дал ей сигарету и поднес зажигалку. Впервые за весь вечер мне стало ее жаль. Она явно ошиблась в выборе рождественского подарка.

В одной руке она держала сигарету, в другой мяла носовой платок.

— Возможно, я привыкла бы ко всему этому, Мартин. Даже к любителям поэзии. Но сейчас… сейчас здесь творится что-то неладное. И разум и чувство — все подсказывает мне: что-то должно случиться…

— А что же тут у вас творится? — спросил я.

Она взглянула на меня в упор.

— Мой муж каждый вечер уходит из дому.

— Ну и что? — сказал я. — Вечерняя прогулка…

— Вечерняя прогулка! — Люси рассмеялась. — Хочешь знать, куда он ходит?

— Куда?

— Он ходит на кладбище Вэстре. Я знаю, потому что однажды вечером выследила его. Он ходит на могилу своей жены.

— Жена его ты, Люси.

Секунду она смотрела на меня молча, словно утеряв нить разговора.

— На ее могиле нет ни имени, ни фамилии, — сказала она.

Я знал это. О таких вещах обычно судачат в городе. Как и вообще обо всем, что не укладывается в рамки привычных представлений.

— Точнее, на могиле не было ни имени, ни фамилии, — сказала она.

Мне показалось, будто я неожиданно очнулся от сна.

— Могила по-прежнему безымянна. Но на ней появилась надпись. Как я уже говорила, позвонил каменотес, он не назвал себя, а только попросил уплатить ему остаток денег. Меня разобрало любопытство. Я пошла на кладбище посмотреть на надгробие. Знаешь, что там написано?

— Нет, — сказал я.

— «Травой ничто не скрыто».

— Не может быть! — сказал я.

Она не ответила.

— Не может быть! — повторил я. — Чушь какая-то! Похоже на стихотворение Карла Сэндберга «Трава», но там последняя строчка звучит так: «Травою все сокрыто».

Она пожала плечами.

— Я это видела собственными глазами, Мартин. И в общем, не так уж важно, написано там «все» или «ничто». Но мне кажется, это дело рук безумца, и я боюсь.

Она перестала теребить носовой платок.

— Вот почему, Мартин, я пригласила тебя сюда сегодня вечером. Чтобы ты увидел нас всех, почувствовал атмосферу в нашем доме и запомнил все, что я тебе рассказала, на случай, если со мной что-нибудь стрясется.

Приехав к себе домой на Хавсфьордсгате, я поставил машину в гараж. Лифт поднял меня наверх, и я вошел в квартиру.

Я налил себе стакан крепкого виски. Но пить не стал. Я сидел и курил сигарету за сигаретой. Насколько меня заинтересовала эта история? Настолько ли, чтобы я снова решился выйти из дому в эту мерзкую погоду?

Я погасил всюду свет и собирался лечь спать, так и не выпив виски. Но любопытство взяло верх. Я понял, что выйду на улицу и снова сяду за руль. Спустившись в гараж, я вывел машину и поехал к Фрогнер-парку.

Я оставил автомобиль у западных ворот парка. Вдали высились скульптуры Густава Вигелана.

Луна уже взошла, но поднявшийся ветер гнал по темному небу низкие густые облака. Я подумал невольно, что, вероятно, скоро пойдет снег.

Люси призналась мне, что ей страшно. Казалось, это должно было бы произвести известное впечатление. Но признание ее нисколько меня не тронуло. Я подумал лишь, что она истеричка. К тому же я был совершенно убежден, что Люси Лунде в обиду себя не даст.

Надпись на могильном камне — вот что поразило меня.

И сама по себе такая надпись могла заинтересовать кого угодно. Но то, что полковник Лунде, председатель Общества любителей поэзии, неверно цитировал Карла Сэндберга, — это было уже слишком!

Я пересек Фрогнер-парк и вскоре зашагал по территории, где были установлены скульптуры Вигелана. Каменные фигуры на мосту словно бы ожили. Я совершенно лишен воображения и не боюсь темноты. И все же мне стало не по себе. Что-то зловещее было в этих каменных мертвецах, словно вдруг оживших под темным зимним небом. Я слегка ускорил шаг.

Я миновал «Фонтан» и дошел до «Монолита». Он возвышался как гигантское древо, предназначенное подпирать небосвод.

Кладбищенские ворота оказались запертыми. Но это было неважно, я без труда перелез через них. Спрыгнув по ту сторону ограды, я зашагал по дорожке.

Я знал, где могила фру Лунде. Два года назад я был на похоронах и хорошо запомнил высокое надгробие из белого камня и перед ним — на траве — мраморного голубя.

Казалось, белый камень притягивал к себе мерцающий лунный свет: он весь излучал серебристое сияние. Но у подножия камня лежал какой-то темный предмет. Сначала мне показалось, будто это пустой серый бумажный мешок — такие иной раз сдувает ветром с грузовиков. Я подошел ближе.

И тут я увидел, что это человек.

В детстве я нипочем бы не поверил, что в жилах старой чудаковатой сестрицы полковника Лунде течет хотя бы одна капля крови. Но я ошибался. Кровь у нее была: белый голубь был весь залит ею так, что в темноте казалось, будто он вытесан из черного мрамора.

Пошел снег. Он падал крупными, рыхлыми, влажными хлопьями, словно кто-то сыпал его из мешка.

Снежные хлопья, коснувшись тщедушного тельца фрёкен Лунде, сразу же таяли. Она лежала, скрючившись, у самого надгробия — кто-то, видно, с невероятной силой толкнул ее на него.

Снежные хлопья сразу же таяли на залитом кровью мраморном голубе.

Но на земле уже образовался белый покров, И в то самое мгновение—быть может, какую-то долю секунды, когда я увидел маленькую фрёкен Лунде, кровь и пелену снега на земле, — я успел заметить еще кое-что. Перед надгробием были ясно видны на земле следы чьих-то ног. Крупные влажные хлопья снега быстро засыпали эти следы, но я по-прежнему четко их различал. Отпечатки маленьких ботинок и ботинок побольше. Следы кружили на месте, то сходясь, то отдаляясь друг от друга, и со всей очевидностью свидетельствовали об одном. О борьбе, которая здесь разыгралась.

И в ту же долю секунды, когда я застыл в январской мгле у высокого надгробия на кладбище Вэстре, мой взгляд выхватил надпись на камне: «Травой ничто не скрыто».

Я осторожно перевернул фрёкен Лунде — так, чтобы увидеть ее лицо.

Кровь шла из раны на голове — лоб у сестры полковника был рассечен от брови до волос. Кровь продолжала сочиться, но, видно, совсем недавно била струей.

Взяв фрёкен Лунде за запястье, я стал нащупывать пульс. Рука у нее была холодная как лед, и от страха у меня сжалось сердце. Отыскав наконец ее пульс, я ощутил слабое биение.

Я осторожно приподнял ее. Она была такая легонькая, будто и не человек вовсе, Странная маленькая фрёкен Лунде. Я знал, что нельзя терять ни секунды, И вдруг я увидел сумку для рукоделия, в которую она положила книги, — сумка была наполовину скрыта надгробием. Я заметил ее уже после того, как взял фрёкен Лунде на руки. Я не стал поднимать сумку. Надо было спешить.

Для того чтобы снова перелезть через запертые ворота, мне пришлось перекинуть фрёкен Лунде через плечо. Не очень-то подобающая поза для дамы, но выбора у меня не было. Затем я снова взял ее на руки.

В лицо мне летел мокрый снег, а я спешил со всех ног мимо скульптур Вигелана к улице Киркевай. Никто не встретился мне на пути. В эту мерзкую погоду улица Киркевай тоже была пуста. Крышу моего синего «фольксвагена» устлали снежные хлопья — теперь уже не такие влажные и рыхлые. Ветер утих, луна скрылась за облаками, и валила снежная крупа — белая, холодная, плотная.

«Отпереть мою собственную машину и уложить фрёкен Лунде на заднее сиденье? Это неприлично, — подумал я. — Я должен держать ее на руках и оберегать ее».

Мне повезло. Со стороны Майорстюэн показалось пустое такси. Я вышел на середину улицы, и такси тотчас же остановилось.

Шофер был совсем молодой, видимо, студент, решивший подработать во время рождественских каникул. Он выскочил из машины и распахнул заднюю дверцу0 Я пригнулся и влез в машину с фрёкен Лунде на руках Она не шевелилась, и я не мог понять, дышит она или нет. У меня было такое чувство, словно я держу на коленях ребенка.

Молоденький шофер сел за руль.

— В пункт «скорой помощи»? — спросил он, глядя на меня в зеркальце.

— В Уллеволскую больницу, — сказал я.

— Хорошо. Она умерла?

— Нет. Но нельзя терять ни секунды.

Он рванул машину с такой силой, что задние колеса забуксовали на скользком как мыло асфальте, Шофер сбавил газ. Затем — в нарушение правил уличного движения — он переехал через трамвайные рельсы, свернул прямо на Киркевай и повел машину по направлению к Майорстюэн.

— Есть у тебя радио? — спросил я.

— Есть.

— Можешь связаться с полицией?

— С полицией?

— Будь добр, делай то, что я тебе говорю.

— Хорошо. Я сейчас вызову нашу центральную, а она известит полицию. Что передать?

Он снова взглянул на меня в зеркальце. Мы остановились на перекрестке у Майорстюэн: он ждал зеленого света.