На берегах тумана - Федор Чешко

— Да ничего у меня не случилось плохого. То есть случилось, конечно, только давно, полтора года назад. В тот самый день, когда ты в Школу проситься вздумал. Глупый ты, Нор, на шесть лет себя в кабалу определил. И зачем, зачем?! Ты же и так был хорош. И на ножах был хорош, и на палках, и на кулаках — по-всякому... Я же помню! Я ведь вот зачем к тебе пробралась, я сказать хотела: не нужно тебе это, Нор, не твое это! Давно хотела сказать, только не знала, как повидаться с тобой. А вчера вот придумала...

Она примолкла, вскинула на миг из воды ладошку, отмахнула от глаз нависшую прядь. И Нор тоже молчал, улыбался снисходительно и ласково. Потом спросил:

— А как дома? Почтеннейший Сатимэ благополучен?

— Да так... — Голова Рюни как-то странно дернулась, наверное, она пожала плечами. — Хвала могучим Ветрам, жизнь у нас пока неплохая... И батюшка Лим здоров. Только скучает он, меньше народу стало к нам заглядывать с тех пор, как ты ушел. Совсем захирела наша таверна, нет того веселья, что прежде бывало... — Она запнулась, а потом голос ее окреп и глаза задорно блеснули. — А ведь ко мне сам капитан Рандрэ Римо Контир сына сватал. Представляешь? Такой человек — уважаемый, с тремя именами — меня захотел для сына. Какая партия, честь какая!

— Вот как? Я рад. — В голосе Нора можно было уловить все что угодно, но только не радость, и Рюни это очень понравилось. Она выждала, наслаждаясь выражением его лица, заговорила опять:

— Только знаешь... Мне на смотринах с чего-то вздумалось рому выпить, капитану на колени присесть да песенку спеть из тех, что портовые пьянчуги после третьей кружки затягивают. И на беду, как раз в тот самый миг, когда матушка скромность мою да застенчивость девичью расхваливать принялась. И досточтимый Контир почему-то решил, что все же не по мне такая честь — за сына его идти. Ах, я так горевала, так горевала! Чуть не померла с горя...

Нор глубоко вздохнул (Рюни показалось даже, будто и не вздохнул он, а всхлипнул), потянулся к ней, несмело коснулся волос... Она отпрянула, фыркнула:

— Ты, гляди, осторожней! Тебе еще поболее четырех лет надобно не о девицах думать — о другом.

— Да нет же! — Нор и впрямь чуть не плакал. — Какие там четыре года! Ты верь, я уже скоро-скоро науку закончу! Я же знал, с самого начала знал — ненадолго это. И в Школу решился затем только, чтобы боевой стали руку обучить. Мне же остальная наука не нужна, я и так... Могучие ведь меня и этим даром отметили. На испытаниях первого года я самого Командора в палочном бою победил, все говорят: не бывало еще такого, чтоб ученик...

— Я знаю. Видела. Нор оторопел:

— Как это так — видела? Не могла же ты...

— А вот смогла! — Рюни победоносно шмыгнула посиневшим от холода носом. — Я все твои бои видела. Первому Учителю твоему очень уж ром батюшкин по душе, всякий раз, как у него в городе надобность, он нас ни за что не минует. И платит он хорошо, очень хорошо он монетой платит, а еще щедрее — рассказами о самом лучшем из всех учеников, сколько их было у него за все времена. Понял? А возле школьной стены утес есть — высокий, далеко с него видно... Все понял?

Нор изо всех сил потер ладонью лицо, пряча радостную улыбку, потом сказал:

— Я вот что понял: если ты сейчас же из воды не вылезешь, то застудишься насмерть. Давай руку.

— Да не могу я... — Она стала тихонько отодвигаться от берега.

Нор испуганно заморгал:

— Почему?

— Вот глупый, — жалобно скривилась Рюни. — Ну как же я выйду? Я же голая совсем...

— Ну и что? Раньше же ты купалась со мной...

— Э, что вспомнил! Столько времени прошло, мы тогда совсем детьми были. И потом... А если увидят?

— Кто? — Нор улыбнулся. — Уединившиеся? Да они же глазам своим не поверят, они и помыслить не способны, что здесь такое возможно! И не до праздного созерцательства им, они теперь внутрь себя смотрят...

Рюни больше не стала спорить. Она зажмурилась изо всех сил и медленно-медленно выпрямилась, встала по колено в воде. А потом, набравшись духу открыть глаза, она увидела два крохотных своих отражения в расширенных бессловесным восторгом зрачках Нора.

Через высокое стрельчатое окно в келью вливалась промозглая темень, и неугасимый огонек под символом всемогущих был слишком слаб, чтобы сражаться с ней. Уж третий раз обходил крепостные стены ночной дозор, и Крело Задумчивый Краб давно угомонился, умолк, задышал глубоко и ровно, а вот к Нору сон не спешил. До сна ли после того, что так неожиданно сбылось в определенные для скучных раздумий часы? Какой уж тут сон...

Нор метался на шатких трухлявых нарах, кусал губы, до муторной боли в суставах сжимал кулаки. Рюни... То, на что отважилась она под тяжеловесной аркой, прогрызенной потоком в скале, сказало яснее, чем даже самые многословные объяснения: она любит. Но она устала, устала, устала ждать, ей тоскливо и жутко считать, сколько еще не быть им вместе. А Рюни — это Рюни, и при одной только мысли о том, до чего может довести ее эта тоска, в горле Нора будто горячий комок вспухает.

Хватит. После того, что случилось, медлить невыносимо и глупо. Да и чем он рискует, даже если случится худшее? Отлучением от Школы? Пусть. Ему надоело тут. Да, конечно, он не забыл того, что привело его за эти надменные стены. Нор хотел стать крепкой защитой для тех, кто ему дорог, но он ошибся: вот уже больше года его учат тому, чему он давно научился сам, заставляют гнать из себя все, чем привык гордиться. Он думал, что Школа — это возможность заполучить боевую сталь. И в этом также ошибся Нор: почти два года ждать ему, четырнадцатилетнему, позволения прикоснуться к оружию зрелых (оказывается, здесь такое решается не наличием поручителей и даже не умением — только возрастом). Разлучили с Рюни, а что же взамен?

Отсутствие неприятностей, которых, возможно, не было бы и вне Школы?

Хватит. Он не тряпичная кукла, послушная пальцам базарного балаганщика, он сам способен вершить свою жизнь. Довольно ждать, эта ночь не хуже тех, что будут потом.

— Эх, почтеннейший, и рад бы я спорить с вами, да не могу. Слова ваши горьки, как прошлогодняя брага, но они справедливы... — Лим Сатимэ махнул полотенцем по щербатому столику, со стуком поставил кружку, глянул на засидевшегося гостя с некоторым сомнением. — Пятая уже, и хоть бы раз спросили разбавленного или пива... Простите мою смелость, почтеннейший, но не чересчур ли?

Гость медленно замотал головой:

— Нет. Не че-рес-чур. Но я могу выпить и че-рес-чур, и никто меня за это не упрекнет. Вот был бы я архонтом, ну тогда уж меня бы упрек-ик-нули. Но разве же я архонт? Нет. Я — так... — Он сплюнул под стол, обеими руками придвинул кружку к себе. — Бросьте, Сатимэ. Вот вам монета, налейте себе стаканчик и посидите со мной. По дневному малолюдью дочка сама управится, она у вас шустренькая удалась. Эх, и дурни же нынешние сопляки! Мне бы вот годов этак тридцать скинуть, так уж я бы сюда стал ходить не одной только выпивки ради...