Домашний фронт - Кристин Ханна

— Не лги мне, Майкл.

— Я не лгу. Я многое понял, пока тебя не было, Джолин. О тебе, обо мне, о нас. Я был идиотом, когда говорил, что не люблю тебя. Разве я могу тебя не любить?

Ей хотелось, чтобы это было правдой, так хотелось, что голова шла кругом. Но теперь она калека, а Майкл всегда отличался обостренным чувством долга. В этом они похожи. Майкл не позволит себе бросить раненую жену, как бы ему этого ни хотелось.

— Мы вернулись, мамочка. — Лулу вошла в палату вместе с Конни. — А Конни говорит, что мы будем играть в мяч.

Джолин устало вздохнула. «Правда? Одной рукой? А тебе не придется его все время подбирать?» — хотела ответить она, но сдержалась. Молчание теперь воспринималось как победа. Джолин заставила себя улыбнуться.

— Ладно, Лулу. Я люблю играть в мяч, ты же знаешь. Давай.

Майкл стоял у постели Джолин. После физиотерапии она почти мгновенно уснула. Неудивительно, наверное, совсем обессилела. Сегодня она была женщиной, которая пилотирует вертолет. Бойцом.

Он смотрел на ее лицо, все в струпьях и синяках. Всегда, с той минуты, когда Джолин в первый раз вошла к нему в кабинет, он видел в ней энергичную, сильную, несгибаемую женщину.

Теперь она была беззащитной, нуждалась в нем, возможно, впервые в жизни. Майкл удивлялся, что это так важно для него, удивлялся своему желанию быть здесь ради нее.

— Неужели я тебя потерял, Джо? — прошептал он, ласково погладив ее по щеке.

Услышав в коридоре звонкий голос Лулу, он повернулся, слишком поздно сообразив, что в его глазах стоят слезы.

— Смотри, папа, у нас мороженое, — сообщила Лулу.

Через силу улыбнувшись, Майкл снова повернулся к жене, коснулся губами ее щеки и замер на секунду.

Потом выпрямился, вышел из палаты и повел девочек к машине. Весь путь домой — долгое ожидание парома и переправа — Лулу болтала без остановки, требовала себе такое же кресло, как у мамы.

Когда они свернули на прибрежную дорогу, Лулу запела и принялась хлопать в ладоши, а потом стала представлять, что играет в «ладушки-оладушки» с матерью.

— Помоги мне, Бетси. Давай как мама: «Ладушки, ладушки, мы печем оладушки…»

— У нее теперь одна здоровая рука, — буркнула Бетси. — Как она будет играть с тобой в «ладушки»?

Лулу вскрикнула:

— Это правда, папа? Скажи ей, чтобы она заткнулась. Маме снимут гипс, и она опять будет здорова, правда?

Майкл заехал в гараж и поставил машину рядом с внедорожником Джолин.

— Не ссорьтесь, девочки!

Лулу захныкала.

Бетси выскочила из машины и опрометью бросилась прочь из гаража.

— Замечательно!

Майкл отстегнул Лулу от кресла и взял на руки. В доме она тут же соскользнула на пол и помчалась наверх — подразнить сестру.

Майкл прошел на кухню, налил себе выпить и долго стоял у окна, собираясь с духом. Потом допил виски, поставил стакан и поднялся наверх.

— Бетси, это папа, — сказал он, постучав в дверь. — Можно войти?

Пауза была слишком долгой.

— Без разницы, — наконец послышался голос Бетси.

Как он ненавидел это выражение!

Бетси стояла у окна, спиной к двери, неловкими движениями переставляя пластмассовых лошадок. Майкл без всякого доктора Корнфлауэра знал: это отчаянная попытка извлечь порядок из хаоса.

— Ей очень плохо, Бетси.

Девочка замерла. Ее рука зависла над черно-белым скакуном, пальцы дрожали.

— Она стала другая.

Майкл подошел к дочери, взял за руку, усадил на кровать и сел рядом.

— Бояться — это естественно.

— Но это ее вина. Она пошла в армию…

— Бетси, милая…

— Папа Сиерры говорит, что мама сама виновата. Он говорит, что женщины не должна летать на вертолетах во время войны. Если бы она не летала, ничего бы не случилось. Я ей говорила, что никогда ее не прощу… и я не могу.

Майкл вздохнул.

— Папа Сиерры — болван, который ни черта в этом не смыслит. Можешь ему так передать.

— Мне страшно, папа.

— Да. — Майкл обнял дочь за плечи. — Мне тоже.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Лулу, она явно злилась.

— Вот вы где! Прячетесь от меня?

Бетси всхлипнула и отвернулась.

— Прости, что обидела тебя, Лулу.

Лулу широко улыбнулась, демонстрируя крошечные зубы и нежно-розовые десны.

— Знаю, глупая. А теперь мы можем поиграть в «ладушки-оладушки»?

21

Вчера Джолин тренировалась усерднее, чем когда-либо в жизни, как в лагере подготовки рейнджеров. Но ради чего? Чтобы сидеть на стуле, вытягивать то, что осталось от ноги и держать резиновый мячик непослушными пальцами.

Теперь она лежала в кровати, измученная и разбитая, не в силах дотянуться до трапеции, чтобы сесть. Жалкое зрелище! Она позвонила в немецкий госпиталь Карлу, но тот не отвечал. Тогда Джолин оставила сообщение и отключила телефон.

Тэми, девочка, где ты, как ты? Почему мы не разгребаем это дерьмо вместе?

В дверь постучали. Джолин точно знала, кто это. Конни, мучитель с дредами. Она не открыла глаза.

— Я знаю, что вы не спите, — сказал он, входя в комнату.

Джолин перевернулась на бок. Но с одной здоровой ногой даже это было трудно. Получилось неуклюже и как-то жалко.

— Уходите.

Он встал рядом с кроватью.

— От этого не спрячешься, солдат.

— Я перевернулась, видите?! Может, дадите мне за это конфетку и на сегодня хватит?

Конни рассмеялся. Это был раскатистый, сочный, глубокий смех, больно бивший по натянутым нервам.

— Я могу просто взять и оторвать от кровати вашу костлявую белую задницу.

— Придется.

— Что случилось с женщиной, которая прошла через учебку для новобранцев и летную школу?

— Ее нога в Германии, и она ей очень нужна.

— Обратно она ее не получит.

Джолин внимательно посмотрела на него.

— Думаете, я не знаю?

— Хотите от меня избавиться, Джо?

— Да! — Она почти кричала.

— Тогда вставайте и начинайте заниматься со мной. Позвольте вам помочь.

Она снова посмотрела ему в глаза, хотя понимала, что не с силах скрыть страх, который читался в ее взгляде.

— Это меня убивает, Конни.

Он убрал прядь волос, упавшую ей на глаза, и от его ласкового прикосновения у Джолин выступили слезы.

— Я знаю, солдат. Сам через это прошел.

— Как это?

— Боль всегда боль. Мне пришлось хлебнуть, даже слишком. У меня умер сын, Илайя. Как-нибудь я вам о нем расскажу. Он был чудесным мальчиком, а от его улыбки в комнате становилось светлее. Когда он ушел, меня переполнял гнев, тьма. Я пил, кричал. Думаю, больше вам знать ни к чему. Мне потребовалось много времени — и помощь моей жены — чтобы снова выйти на свою дорогу. Уж я-то знаю, что такое страдание. И знаю, что значит сдаться. Это не выход.