Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Несколькими днями ранее я отправилась на улицу Сальвиа к торговцам сушеной зеленью и опустошила их полки с запасами пиретрума и мальвы. Затем, у себя в аптеке, я принялась перемалывать травы и перетерла такое их количество, что у меня заныли руки, а перед глазами все поплыло от усталости. В лаборатории я извлекла эссенцию из полученной массы, а остаток прокалила, получив из него мелкий порошок. И напоследок, уже под вечер, приступила к упаковыванию снадобья, насыпая его по несколько граммов в бумажные пакетики и запечатывая их воском. Завтра с утра пораньше в аптеке будут толпиться страждущие с просьбой продать им вожделенный препарат.

Нудное занятие оставляло простор для размышлений, и мои думы, как это часто бывало, вновь устремились к Леонардо. Мне трудно было не тревожиться за сына, ведь совсем недавно он покинул гостеприимный кров боттеги Верроккьо и начал жить сам по себе. Для начала он снял два нижних этажа в доме по улице Да Барди, где было едва развернуться, не говоря уже про весьма убогое освещение для занятий живописью. Только обосновавшись по новому адресу, Леонардо умудрился в пух и прах разругаться с владельцем жилья из-за того, что по собственному почину и без долгих раздумий прорубил в стене первого этажа большое окно.

Затем Леонардо привел туда жить своего приятеля и компаньона — Томмазо ди Мазини, внебрачного племянника Лукреции от ее брата. После процесса над Сальтарелли за молодым человеком закрепилась кличка Зороастр. Воистину, они с Леонардо были родственные души. Томмазо чурался любых одежд, кроме полотняных, не желая, по его же словам, носить на себе «мертвечину». Несмотря на унизительное публичное обвинение в содомии, Томмазо не изменил черному цвету, поэтому многие по-прежнему принимали его за чародея и оккультиста. Леонардо не мог платить товарищу за помощь в перетирании красок и за его талант металлообработчика, но Томмазо, судя по всему, не столько интересовало материальное вознаграждение, сколько сама дружба с подобным ему молодым оригиналом. Их обоих одинаково притягивала неприглядная изнанка флорентийской жизни.

Леонардо впал в меланхолию и отверг несколько незначительных заказов, предложенных ему Лоренцо, абсурдно заподозрив его в благотворительности. Вместо этого он принял предложение своего отца, подрядившись от его имени написать большое полотно «Поклонение волхвов» для одного из флорентийских женских монастырей. О наличном расчете речи не шло, и вся смехотворная затея недвусмысленно обнажала пренебрежение Пьеро да Винчи к старшему сыну. Как бы там ни было, я надеялась, что, взявшись за работу, Леонардо явит всем прекрасный образец своего дарования.

Не могу передать степень моего изумления, когда я навестила Леонардо в часовне Сан-Донато семь месяцев спустя после заключения сделки. Привалившись к большой куче деревянных чурбаков напротив панели с будущей картиной, Леонардо лениво грыз хлебную горбушку и созерцал плоды своей работы. Картина, по совести говоря, пока представляла собой нераскрашенный картон с нанесенными углем силуэтами персонажей числом около шестидесяти. На ней я узнала не только Деву Марию с маленьким Иисусом, помещенных в центре, но и волхвов, более похожих на восставших из гроба мертвецов, бесплотных и костлявых. Все трое они пресмыкались у ног незавершенной Мадонны с Младенцем, протягивая к ней свои иссохшие пальцы.

Увидев меня, Леонардо даже не потрудился встать и поприветствовал меня с непривычной холодной учтивостью. Такой прием, учитывая весьма скромные успехи с картиной, больше встревожил, чем рассердил меня, по нему я угадала, в каком угнетенном настроении пребывает мой сын.

— Что это за куча дров? — спросила я, чтобы как-то начать беседу.

— Оплата, — равнодушно ответил он и презрительно фыркнул. — Я расписал циферблат монастырских часов. И вот чем мне заплатили.

Эти его слова и вместили в себя суть нашего разговора. Тогда-то у меня и появились серьезные причины для тревоги за сына. Катон-аптекарь умел с помощью зелий облегчить страдания своих пациентов, но против сыновних душевных хворей у меня не нашлось бы средства.

Я только что запечатала сотый за день пакетик с порошком от легочной лихорадки, как вдруг кто-то тихо постучал в аптечную витрину. Я подняла глаза и встретилась взглядом с Лоренцо. На его лице застыло странное выражение — такого за ним я не припоминала.

Я вышла из-за прилавка и отперла дверь. Лоренцо помялся на пороге, но потом вошел. Со дня гибели Джулиано его, как и Леонардо, изводила и мучила черная тоска, но Лоренцо, подобно солдату на службе, умел усмирять свои чувства. Теперь же на его лице, как на живописном полотне, отразились боль и внутренний разлад.

Я прикрыла за ним дверь и кротко предложила:

— Поднимемся ко мне.

В гостиной я первым делом задернула шторы на окнах фасада, затем обернулась — Лоренцо стоял совсем рядом, вплотную ко мне. Он недвижно нависал надо мной и едва дышал. От аромата его духов — мускуса и розовой воды, смешанных с запахом влажной от пота шерсти, — у меня вдруг закружилась голова.

— Катон… — хрипло произнес он.

Я собрала все свое мужество и поглядела ему прямо в глаза. Я не отводила взгляда, и это окончательно лишило Лоренцо сил сдерживаться. Он сморщился, пытаясь удержать набежавшие слезы, потом порывисто обхватил меня и прижал к себе. Из его груди вырвался сдавленный стон.

— Прости меня, — прошептал он, — но я больше не могу, я не способен…

Мои руки сами собой сомкнулись на его талии.

— Лоренцо…

— У меня никогда в жизни не было любовника, — признался он совсем тихо мне на ухо. — Наверное, у тебя тоже?..

— Друг мой… — начала я.

— Да, Катон, я твой друг, но мое чувство к тебе превыше всех мыслимых дружб и всех известных миру любовей. Я долго пытался забыть тебя — с того самого дня, как ты отказал мне на прогулке. Я расточал нежности своим детям, являл чудеса предупредительности по отношению к жене и матери, изливал неукротимую страсть на Флорентийскую республику. — Он с несчастным видом рассмеялся. — Я, наверное, скоро с ума сойду, но все, что бы я ни сделал, не в силах изгнать тебя из моих дум!

Выслушивая это поразительное признание из уст Лоренцо, я невольно задрожала — и душой, и телом.

— Прошу, пойдем сейчас со мной, Лоренцо, — наконец вымолвила я и освободилась от его объятий. Он смятенно взирал на меня. — Пойдем же, — повторила я и взяла его за руку.

Я повела его на третий этаж, в свою спальню, где мы встали лицом к лицу — олицетворенная смесь из любви и страха, а вокруг нас, словно химический пар в стеклянной колбе, витали флюиды естественных и противоестественных желаний. Лоренцо протянул ко мне руку, желая притронуться, но я молча покачала головой, через голову стащила с себя тунику и отбросила ее. Затем пришел черед нижней рубашки.