Внучка берендеева. Второй семестр - Карина Демина

Летнею порою Еська бояр даже жалел. А что, все люди как люди, эти ж парятся в шубах и бархатах. Ходят, рожи краснющие, глаза выпучены, бороды и те в испарине. Оттого, верно, и норовом лютые. А попробуй-ка добрым к людям быть, когда задница сопревшая свербит?

— Неудобно? — раздался вкрадчивый такой голосок, заставивший Еську за нож схватиться. — Спокойней, царевич…

Сказали с насмешечкой.

А то… всем тут ныне ведомо, что царевич из Еськи аккурат, как из ключницы скоморох… или из скомороха ключник? Один леший, ни там, ни сям добра нету.

— Я не желаю тебе вреда.

— Добром обсыплешь? — ножика Еська не убрал.

Хороший ножик.

Сам делал.

Из серпа обломанного, вострого. Махонький получился. Легонький. Такой и в рукаве спрятать можно, и из рукава вытащить тишком. И в бочину всадить какому говоруну.

— Может и обсыплю, — про ножик гость незваный ведал, потому и держался в стороне. Можно, конечно, кинуть, да Еська понимал — не попадет.

Спугнет только.

Да и бить навроде как не за что. Вдруг кто из студиозусов это, шутку шуткует аль сын боярский знакомствие свести желает близкое. А Еська его ножичком… неудобственно получится.

— Смотри, вовсе не засыпь, — Еська повернулся, зная, что увидит.

Стоит человек.

Не низок. Не высок.

Не космат, не лыс.

Не толст. Не худ.

Не бел, не черен… никаков… этакого встретишь и взгляд соскользнет. В царское охранке амулету прибрал? Аль не прибрал? Тут же не рынок, но цельная, мать ее через колено, Акадэмия магическая, талантов полная. Небось, не студиозусы, так преподаватели на энтих амулетах не одну собаку съели.

А косточки схоронили.

— А то ж знаешь, — Еська улыбался, слышал, что улыбка делает людей добрее. — Иные так и норовят добром засыпать по самую маковку. А в этакой куче добра и задохнуться недолго…

— Веселишься?

— Так было б с чего печалиться…

Ах и хороший амулетик… Еська слыхал, что с такими особые люди царевы по кабакам ходют, ставят народу крепкое и мутное, и после выспрашивают, кто и об чем думает… кто чего сказывает… и царю несут услышанное.

Иль в приказ тайный.

Правда сие?

Еська не знал, но человечка с амулетиком этаким встречать довелося… правда, не за Еською тот ходил, но страху навел. А нынешний… морду скрывает.

Только ж амулетик тайный ножику не преграда.

Разве что и другой найдется, что, как бы Егорка молвил, логично весьма. Но попробовать можно.

— Мне казалось, что как раз есть чего… был ты царевичем, а теперь для всех — холоп поротый в царевом облачении…

Ну, это он обидеть думал? Холопом обозвал… Еська всегда свободным человеком был, да и… холопы тоже люди. Вон, Емелька, пусть и рабыничем был, холопом жил, а человек поболе некоторых.

— …а узнают правду, про то, что ты, Еська, вор, и что место тебе не среди людей царевых, а на рудниках…

— Думаешь, сошлют?

— Может, и сошлют. Кто знает, какие за тобою грехи? Где вор, там и душегуб… логика простая…

— Только кривая…

— Обыкновенная, человеческая. Не нам ее прямить.

Тут он правый был, конечно. У людей все просто, раз украл, то и убить способный. А ведь нельзя сказать, что вовсе эти люди неправые. Способный. И убивал. Не за кошель, конечно. И в старые-то времена Еська вовсе дураком не был, понимал, что меж честною кражей и душегубством пропасть целая.

И не сказать, чтоб брезговал.

Скорей уж стерегся поначалу, а после и не по чести то воровское стало. Чтоб кистенем да по головушке дать — многого ума не надобно, то ли дело тонкая работа…

— Выйдет правда. Бояре разом вой подымут. А ей с ними тяжко приходится… и тебя, Еська, сошлют с глаз долой. В лучшем случае. Не будет царица из-за вора бесполезного с боярами лаяться… ей для иного силы надобны.

Еська хмыкнул. Слыхал он подобные речи.

И про шкуру свою драную.

И про натуру воровскую, которую плеткою не исправишь.

И про то, что сколько волка ни корми…

— Отошлет, так отошлет. Невелика беда. Мне трон царев без нужды.

Сказал, за между прочим, чистую правду. А внове не поверили. Еська это скорее почуял — был у него дар такой, людей чуять, и супротив этого дару, выходит, амулет бессилен оказался.

— Если только отошлет, — ухмыльнулся человечек невзрачный. Вот ведь сделано! Еська в упор пялится, и навроде лицо видит, а запомнить не способный. Чуть взгляд отведешь, оно и поплывет, перекривится. Нос? Как нос. Не приплюснутый, но и не вытянутый. Глаз серый, а может, и синий, или вовсе зеленый? Кто знает.

Губы вот человек покусывает

А это уже привычка, про которую ведомо, что она — натура вторая, а то и первая.

— Оно ведь опасно. Вдруг ты, Еська, обиду затаишь? И с той обиды расскажешь, чего говорить не надобно? А то и без обиды, польстишься на золотишко. Многие ведь предложат… или по глупости сболтнешь, по пьяни, а то и просто так, доверишься неправильному человеку. Нет, Есенька, коль отошлют, то, куда б ни послали, ты туда не доедешь.

Так сказал, что Еська разом поверил.

А ведь и вправду, сам бы он… доверие? Нет, доверие — дело хорошее, но одним доверием жив не будешь. Да и ныне не самому жить… вона, пятеро еще… если только пятеро.

— Грозишься? — Еська пальцами по клинку провел.

Ближе б подобраться, а там, глядишь, еще осталась капелюшечка удачи… подбить бы эту птицу дивную, да порасспросить в тихом подвальчике, откудова прилетела.

Ишь, Сирин выискался…

Поет, душу голосом ласковым смущает.

— Хочу, чтобы ты подумал, стоит ли твоя нынешняя верность твоей жизни. Ты же…

— Понимаю, вор. Мне своя шкура дороже прочих, — Еська усмехнулся криво.

Вот же…

…и если разобраться, вона, бояре ихние тоже воруют и отнюдь не кошелями — сундуками, а то и подводами — но никто ж их не попрекает. Сошлют одного-другого на плаху, прочие попритихнут, а после все одно за старое…

И уважаемые люди.

А тут сопрешь мелочишку какую, и все, до конца жизни татем ходить.

Несправедливо.

Впрочем, Еська был далек от мысли о вселенское справедливости. Это у Евстигнея в голове всякие премудрые зудят, пусть он и философствует…

— Именно, — человек за ухо себя ущипнул… и почудилось в том нечто до боли знакомое. Впрочем, сколько ни силился Еська, а припомнить, кто ж себя этак вел, не сумел.

Не приглядывался, стало быть.

Ничего.

Приглянется.

— И чего мне, мил человек, делать? — поинтересовался он, ножичку позволяя меж пальцев скользнуть. Этак старый Хрысь учил, который в деле своем мастером был немалым. Он рученькою махнет, и кошелька как не было… а то и не кошелька.