Внучка берендеева. Второй семестр - Карина Демина

Как?

Бросить Лиса.

Последнего живого родича?

Отдать его волкам… нет, разве любящие братья поступают так? И получилось, что его, Еремы, любовь испортила жизнь обоим.

— В утешение могу сказать, уйти бы ему не позволили, — сказал тот, кто стоял за спиной Еремы. — Кому нужен молодой волкодлак, который вот-вот войдет в полную силу?

— Ты ничего не знаешь…

— Я знаю, что вы лишились дома. И родичей. Человеческих родичей. Хотя… и за волчьих я не был бы уверен. Старый волкодлак, который знает слишком много, опасен. Не хотелось бы тебя расстраивать, но деда твоего вряд ли оставили в живых.

— Ты этого не знаешь.

Он… был несокрушим.

Древний, как каменный гребень, на котором обосновалась стая. И такой же надежный. Гребень защищал от северных ледяных ветров. И от дождей. Он открывался зевом глубокой пещеры, где хватило места и волчатам, и им с Лисом.

Дед заботился.

Приносил одежду для Еремы.

Обувь.

И еду, которая была бы пригодна для человека.

…и он сказал, что однажды Ереме придется уйти. Человеку не место среди волков. Тогда Ереме показалось, что его выгоняют.

Из пещеры.

Из леса.

Из стаи. Он расплакался и просто вцепился в Лиса. Он не оставит брата, не бросит…

…не бросил.

Кому с того легче?

— Я достаточно хорошо знаю ее. Она умеет находить верные слова… сумела же убедить волкодлака отпустить вас. Что ему пообещала?

Человек, стоявший за спиной Еремы, близко, пусть и близость эта была обманчива, замолчал. А Ерема перевернул страницу.

Не о зельях книга.

И не о знаках.

«Обряды земель иных, писаные со слов Гилберта Сноходца, норманна и полонянина, младшим урядником Саввой Путятиным».

Пустая книга, доволи многословная и бестолковая, потому как, если и сказывал чего тот Гилберт Сноходец, то все сказанное безбожно перевиралось тем самым младшим урядником. Оный только вздыхал и сетовал, до чего, де, обряды норманские диковинны, а иные — безбожны.

— Впрочем, ты прав. Не важно. Куда интересней, что будет с вами. Ты же понимаешь, что твой брат долго не выдержит. Он уже сходит с ума. Медленно. И ты это чувствуешь. И не знаешь, утянет ли он тебя следом.

— Зачем ты пришел?

— Любой обряд можно повернуть вспять.

И перед Еремой лег серый запыленный лист.

— Подарок.

Опасный подарок. Из тонкой шкуры страница резана, а писана… Ерема наклонился, вдохнул аромат: кровью писаны. До сих пор тянет от этой странички темною запретной волшбой.

Самое разумное — вернуть.

Не бывает этаких подарков… чтоб от чужака… от того, кто знает слишком уж много для человека постороннего… от того, кто навряд ли добра желает… и все ж… пальцы коснулись жесткой кожи. Хрупкая какая… небось, кинь в камин и полыхнет, выгнется, поползет черными пятнами ожогов.

И буквы, что пляшут, в слова складываясь — Ерема не собирается читать, он лишь проглядывает, любопытством мучимый — сотрутся.

Минута, и не останется от тайного знания ничего, помимо горсточки пеплу. Может, так оно и правильно?

…не будет беды, если Ерема прочтет. Он же не собирается прямо тут обряд запретный проводить. Да и пожелай, навряд ли хватит собственных силенок. Вот же уродился, ни волкам, ни людям. Дар теплится едва-едва, только и есть, что благословение, которое, если разобраться, не благословение вовсе.

— Ерема? — Емелька окликнул, и Ерема поспешно спрятал лист под урядниковым пухлым творением. Сердце колотилось.

Нет, он не собирается скрывать от братьев…

…он просто сначала сам разберется во всем.

— Ты так тихо сидишь, — Емелька держал книгу бережно, что дитя. — Я подумал, не заснул ли…

— Не заснул.

Появление его, беззлобного и вдохновленного — чего он нашел в «Углубленном курсе начертательной магии»? — вызвало вспышку злости. Пришел.

Помешал.

Ерема вздохнул и закрыл глаза.

Надобно успокоиться, а то ведь и вправду… с ума сойдет.

…братья? Он боялся остаться один? Что ж, Божиня видит, она исполнила самое истовое его желание. Больше Ерему одного не оставляли.

Никогда.

И кому сказать, до чего невыносимо это было.

— Я уже… вот… реферату писал… подумал, может, глянешь, если у тебя минутка есть? — Емелька застенчиво улыбнулся.

Он, хоть и научился читать — и тяжко ему далась эта наука — а все равно писал с ошибками, да с такими, что сам после дивился, как оно возможно было…

— Гляну, — со вздохом ответил Ерема.

И тут же подумалось, что глядеть реферат Еремин — и свой еще надо было написать, только тему вспомнить бы, которою наградили — лучше в тиши библиотеки. Здесь никто не полезет с вопросами неуместными, и песню жалостливую воровскую не заведет…

— Оставляй…

Емелька поспешно сунул свиток.

А написал-то… небось, всю библиотеку перерыл… смешно… вчерашний холоп, а в книжники.

— Иди, — попросил Ерема. — Я… попозже.

Емелька мотнул головой и тихо попросил:

— Тогда я тут посижу…

А и пускай себе, лучше он, чем Еська с его глупыми прибаутками.

Еська знал, что однажды в жизни ему свезло. По-настоящему. Без дураков. И потому, может статься, тем своим везением он все, которое обыкновенному человеку на жизнь выпало, выбрал.

Еська знал.

И не чурался сам себе напоминать, что о везении, что о судьбинушке егоной, которая ждала б дурня молодого, возомнившего себя пупом мира, не повстречайся ему на пути царица-матушка…

…и тот боярин с кошелем зачарованным.

Не этот, так другой встретился б…

…иль не боярин, а свой, лихой человечек, которому вздумалося б удаль показать. Иль не ему, но Еське… самый-то дурной возраст, ежель подумать, когда охота рукою с неба луну стянуть да за пазуху сунуть, а после загнать хорошему человеку за треть цены… и деньги покутить.

Бабы-лярвы.

Кости-косточки… легли б в землю сытную, да и не вспомнил бы никто вора молодого…

…спина зудела.

Значится, погода вот-вот переменится. Верный признак. И Еська, оглянувшися — не видит ли кто этакого непотребства — спиною потерся об угол дома. А что, хороший. Востренький в меру, тверденький… самое оно, чтоб почухаться.

Эх, кафтан бы снять, а то толстенный, парит в нем не по-людски, и это еще жара не началася, а солнышко выглянет, так и вовсе живьем свариться недолго. А попробуй скинь — мигом хмуриться начнут, мол, позорит Еська честь царскую.

Будто бы ее кафтаном каким-то порушить можно.

Летнею порою Еська бояр даже жалел. А что, все люди как люди, эти ж парятся в шубах и бархатах. Ходят, рожи краснющие, глаза выпучены, бороды и те в испарине. Оттого, верно, и норовом лютые. А попробуй-ка добрым к людям быть, когда задница сопревшая свербит?