Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Аркадий Ваксберг:

«Последнее письмо Маяковского отправлено в Берлин 19 марта, последняя телеграмма – в Лондон, всего из пяти слов, – 3 апреля. Никаких признаков той драмы, которая уже назревала, неминуемо переходя в трагедию, найти там невозможно: обычные деловые и бытовые мелочи скрывали то, что с ним тогда творилось. Прежде всего – болезнь, затянувшийся и тяжело проходивший грипп, которого он адски боялся, и – ещё того хуже – тягчайшее нервное расстройство, граничившее с помешательством».

Что (и как?) говорил Маяковский о своей болезни?

Вспомним, что он сказал в Доме комсомола Красной Пресни:

«Я сегодня пришёл к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придётся надолго перестать читать. Может быть, сегодня один из последних вечеров…»

А завершился тот вечер такими словами поэта:

«Товарищи, может быть, на этом кончим? У меня глотка сдала. (Аплодисменты.)»

Да, в конце марта у него вновь стало отказывать горло. Но повод ли это для того, чтобы расставаться с жизнью? Весьма сомнительно.

Для того чтобы поставить «точку пули в конце» надо было иметь гораздо более веские причины.

Какие?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, давайте посмотрим, как складывались эти последние четырнадцать дней жизни Маяковского? Подобными исследованиями уже занимались многочисленные биографы поэта. Казалось бы, выяснено всё, что можно выяснить. Вся тема перепахана, все события тщательно просеяны, все факты извлечены и обнародованы.

И всё-таки давайте приглядимся ещё разок. Самым внимательнейшим образом.

Роковой месяц

Итак, наступил апрель 1930 года. Спектакль «Баня» продолжали играть на сцене театра Всеволода Мейерхольда. На потоки критики Маяковский отреагировал спокойно. Даже более того, он продолжал пожинать бурные аплодисменты восторженной публики. До возвращения из-за границы Бриков оставалось две с половиной недели.

1 апреля из небольшого английского городка Виндзор, расположенного неподалёку от Лондона, в Москву полетела открытка, в которой Брики сообщали Маяковскому:

«Волосик!

Сам понимаешь… Крепко вас целуем.

Лиля Ося».

И в этот же самый день в Москве произошло событие, очень больно ударившее по самолюбию поэта.

Всё началось с того, что журнал «Печать и революция», откликнувшись на только что прошедшую выставку «20 лет работы», решил поздравить Маяковского с юбилеем. На специальном вкладыше, предварявшем передовую статью, был помещён портрет юбиляра и поздравительный текст.

«В.В. МАЯКОВСКОГО -

великого революционного поэта,

замечательного революционера поэтического искусства,

неутомимого поэтического соратника рабочего класса -

горячо приветствует «Печать и революция» по случаю

20-летия его творческой и общественной работы».

Ответственный секретарь редакции журнала Рудольф Юльевич Бершадский вспоминал:

«Как только в редакции был получен сигнальный экземпляр февральского номера (он опоздал значительно: это было в начале апреля), я позвонил об этом Владимиру Владимировичу и пообещал, что сразу, как получу контрольные экземпляры, первый же отправлю ему. Владимир Владимирович ответил, что предпочитает зайти в редакцию сам – хочет поблагодарить редакцию лично».

Сигнальный экземпляр журнала поступал тогда не только в редакцию, его должно было получить и ОГПУ. И о приветствии Маяковскому тотчас должен был узнать Яков Агранов. И когда в редакцию журнала поступили контрольные экземпляры, Рудольф Бершадский написал:

«Контрольные не заставили себя ждать – их доставили через несколько дней. Однако вкладки с портретом Маяковского и приветствием в них не оказалось. Зато в тот же день в редакцию пришло письмо от тогдашнего руководителя ГИЗ… Он метал громы и молнии, как „Печать и революция“ „попутчика“ Маяковского осмелилась назвать „великим революционным поэтом“, и требовал безотлагательно сообщить ему имя сотрудника, подписавшего к печати это „возмутительное приветствие“. Одновременно редакция ставилась в известность, что руководитель распорядился портрет Маяковского из тиража (а журнал был уже сброшюрован) выдрать и уничтожить…

По сведениям, которые стороной я получил ещё тогда, Владимир Владимирович об этом уничтожении своего портрета узнал немедленно».

Руководителем ГИЗа (председателем правления Государственного издательства) был тогда Артемий Багратович Халатов – его среди прочих двухсот «бород» Маяковский персонально приглашал на свою выставку.

Кто он такой? Его настоящими именем и фамилией были Арташес Халатянц. Он был ровесником Маяковского. Родился в Баку.

Биографы поэта не сомневаются в том, что письмо в редакцию журнала «Печать и революция» Халатов послал не по своей собственной инициативе.

Аркадий Ваксберг:

«…акция была слишком скандальной, слишком демонстративной, директору Госиздата явно не по зубам. Получил ли Халатов прямое указание свыше или, допущенный к „тайнам мадридского двора“, узнав новое отношение высоких властей к личности юбиляра, решил подсуетиться, – существенного значения это всё не имеет: конечно, ветры дули не из директорского кабинета Халатова, а с кремлёвско-лубянских вершин».

Скорее всего, этот «ветер с кремлёвско-лубянских вершин»

наслал на Халатова Яков Агранов, сообщив ему, что, дескать, там, на верху, есть мнение. И посоветовал (а совет Агранова звучал как приказ). И Артемий Багратович мгновенно (как Моментальников в пьесе «Баня») воскликнул:

«Эчеленца, прикажите!Аппетит наш невелик,лишь зад-да-да-да-данье нам дадите —всё исполним в тот же миг!»

Впрочем, к Халатову, несмотря на его весьма ответственную должность, Маяковский относился весьма иронично. Лефовец Алексей Кручёных, затевавший всякие забавные конкурсы для стихотворцев, устроил как-то игру в «шутки-перевёртыши»: предлагаемые фразы должны были звучать одинаково, как их ни читай – слева-направо или справа-налево. Среди этих шутливых фраз была и такая:

«Вот Аллах – Халатов».

Над нею все лефовцы много смеялись. Отголоски этого смеха могли долететь и до Артемия Халатова, который вполне мог решить, что пришло время отомстить шутникам.

3 апреля Литературный центр конструктивистов объявил о своём самороспуске. Но заявление об этом заканчивалось на удивление очень гордо: