Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

– Бескуда видели рядом с деревней, – продолжил Ярош и сам порадовался тому, как мимоходом у него это получилось. Одно плохо: он сказал до того небрежно, что мужики, похоже, не восприняли всерьез.

– Да какой бескуд… – вздохнул один, выглядевший незнакомым. Наверное, священник в соседней деревне так замучил мужиков своими историями, что они ускользнули под предлогом помочь соседям. Ну, он и про бескуда не знает. – Бескудов тут не бывает.

– Все когда-то случается впервые, – туманно ответил Ярош и вздохнул. Что же, он хотел как лучше. Вот выпьет бескуд этих недоверчивых, так он не виноват!

За работой день пролетел незаметно. Ярошу даже показалось, что он не успел устать. Удивительное дело! Когда ждешь ночи, чтобы бегать за мавками, так день тянется и тянется, а как боишься наступления темноты, так вот она, солнце уже закатилось!

Ярош решил благоразумно не идти в свой двор, вроде как чтобы не приманивать бескуда или мавку к родному дому, но в глубине души понимал, что именно там его найти будет легко. Другое дело на чужом сеновале! Летом никто не гонял с сеновалов молодежь, кто женихался как мог, кто скрывался на сеновалах от последствий жениховства. Старого сена, пропахшего мышами, никому жаль не было.

Так что Ярош не стал долго выбирать и нырнул на первый попавшийся сеновал. Лишь бы снова не столкнуться с Бронькой и его крикливой мамашей. Остальных он переживет!

Мысль эта оказалась преждевременной. Ярош понял это, едва успел ее додумать, но все равно упрямо лег и закрыл глаза. Разумеется, она явилась.

Сеновалы не были домом, и двери не удерживали нежить. Мавка скользнула к нему, прижалась холодным влажным телом, пробежала липким острым языком от подбородка по щеке и вонзилась им в ухо. Ярош едва не закричал, но мокрые пальцы нырнули под рубашку, выстудили весь крик, и словно не осталось воздуха.

«Это сон! – отчетливо понял Ярош, пытаясь отодвинуться, чтобы боль, тупо свербящая в ухе, – кажется, он угадал с языком-пиявкой, – отпустила. – Только во сне ты хочешь кричать и не можешь! А ухо… Может, продуло?»

Стало чуть легче. Ярош изо всех сил держался за мысль о сне и даже не пытался проснуться. Просто… на всякий случай. Но мавка не унималась. Как и все утопленницы, после смерти Бланка отчаянно мерзла и оттого стала охоча до ласк. Была бы она при жизни такой верткой! Ярош уже ничего не слышал тем ухом, с которым игралась мавка, так что не слышал и хлюпанья, с каким она снова кормилась. Жена, не насытившаяся и неудовлетворенная, взгромоздилась на него сверху и впилась языком ему в рот, проскальзывая склизким кончиком с металлическим привкусом крови за зубы.

Это не было тем грехом, каким баловались парни с мавками и девками в поле, не было и семейной возней молодоженов на лавке. Бланка сосала его дыхание, мяла сердце. Но нутро ее оставалось ледяным, отчего и Ярош леденел все больше.

Кажется, он наконец смог закричать. Возможно, он кричал долго. Может, даже сорвал голос и хрипел, прижимаемый к протухшему сену мавкой. Но, кажется, не умер. Даже когда так и не согревшаяся мавка от злости впилась ртом теперь уже в его живот и рвала кожу, вытаскивала узкими пальцами внутренности, чтобы тотчас затолкать их обратно, будто ей они были не по вкусу.

А он лишь хрипел, сухими губами выталкивая из себя:

– Не я. Не я виноват. Броньку мучь!

Рассвет пришел уже и нежданным. Но он пришел, а Бланка сбежала, шипя почти беззвучно, утирая кровавые губы. Знал бы Ярош, что мавки могут не только хихикать, но и омерзительно шипеть, в жизни бы не пошел на поле!

Ничего больше не болело, но вставать он не спешил. Надо будет, его мать и на чужом сеновале отыщет, а раз никто не кликает, знать, и работы нет. Да и не сумел бы он работать после такой ночи. Кошмарный сон. После него словно и не спал всю ночь!

Ярош поворочался еще, надеясь поспать до полудня, но вскоре понял, что бесполезно. Сон не шел. Да и заскорузлую до бурой корки рубаху нельзя было больше игнорировать. Стоило переодеться.

В деревне было тихо. Не лаяли собаки, не орали петухи. Жара. В кузнице глухо бил молот. Габе жара нипочем. Только видеть своего нового родича Ярош хотел меньше всего.

Вот и, наконец, его двор. Родителей дома не оказалось. Почему-то Яроша это очень обрадовало. Обиделся он на родителей, что ли? Отец за него не вступился на этой горе-свадьбе, а мать так и вовсе не пришла. Да и отец… с момента, как Ярош увидел его рядом с Габой, сам на себя не был похож. Осунулся, почернел весь и даже оброс щетиной. Переживал?

Но даже если так, у Яроша ничего не дрогнуло. Это не отцу виделся бескуд, не отца преследует мавка! Он сменил рубаху на чистую, стараясь не смотреть на живот. Не болит, значит, ничего нет. И точка!

И вроде только по деревне прошел, да в доме отчем побыл, а снова пришла ночь. Русалии еще не кончились, и Ярош решил обмануть Бланку, отправившись на поле. До поля он не дошел совсем чуть-чуть. Бланка упала на него с дерева, ловко прижала колени к бокам и вцепилась зубами в шею.

Спасаясь, Ярош, будто от роя шершней, рванул к реке. Хотя разве можно найти что-то глупее, чем прятаться от мавки в воде? Но от боли он ничего не соображал, метался как безумный, пока не оступился и не нырнул с головой. В этом ли месте топились девки? Здесь ли утопилась Бланка? Ярош не знал.

В рот хлынула густая вода, грязная, с тиной, что он взбаламутил, пытаясь выбраться из-под Бланки. Тот же вкус, что попадал на язык, когда он целовал мавок.

Он сделал рывок, пытаясь оттолкнуться ото дна, но запутался в мутной воде, суматошно загреб руками, легкие уже жгло, как и глаза, и непонятно было: это Бланка жестко сжимает его тело коленями и локтями или давит вода? Это Бланка вцепилась в шею и душит, или ему просто не хватает воздуха?.. Вскоре исчезли и обрывочные мысли, и только тело, не желавшее умирать, продолжало трепыхаться в воде, снова и снова изламываясь в агонии.

Очнулся Ярош, когда его лица коснулись солнечные лучи. Он с трудом поднялся на колени, и его вырвало на сухой песчаный берег тиной и кровью. Бланка или кто-то другой сжалился и вытащил, не дав погибнуть?

– Не дав умереть… – зло прошептал Ярош, вытирая губы. – Тварь. Сама хочет до смерти замучить!

Чужой священник сказал бы, что мысли, которые тут же пришли в голову Ярошу, греховны. Но не его мучила мавка, не его высасывал бескуд, не он тонул в мутной воде омута!

Ярош пошел в кузницу. Хорошо подгадал по времени: Габы в кузнице не было. По счастию, и его дочь тоже не пряталась в кузнице. Ярош слышал потрескивание огня, но не чувствовал его тепла. Так странно… Могла ли дрянная Бланка заразить его? Это мавки все время мерзнут, а он, Ярош, даже зимой, в самые холода, лишь старался двигаться быстрее, чтобы разогнать кровь. Сейчас это не помогало, и он забросил попытки. К чему это, если скоро все останется позади?

В кузнице имелось все. Габа всегда был рачительным хозяином, так что Ярош без труда нашел бы и острый серп, и тяжелый молот. Но измученный бескудом парень прошел мимо. Выбрал веревку покрепче, подергал – не порвется. Гнилья Габа не держал, но мало ли!

Узла правильного Ярош не знал, но наконец получился такой, что плохонько, однако скользил по веревке. Хорошо.

Приладил за второй конец петлю повыше, вновь подергал – держится. Отчего-то медлил, словно ждал: вот-вот кто-то войдет и остановит его. Но никто не шел. Никто не искал Яроша, первого парня на деревне. А может, он лишь мнил себя таким?

Ярош разозлился на себя, и злость наконец придала решительности. Он встал на чурбан, с трудом просунул кудрявую голову в узкую петлю.

Снова мелькнула мыслишка увидеть напоследок синее небо и мать. Но он только-только пришел с улицы. Небо там серое, пасмурное. А мать… К чему рвать ей сердце, верно? Пусть запомнит его веселым, довольным, чем вот таким.

Ярош шагнул с чурбана. Он видел висельников раньше. Лица их казались дикими и неприятными, но они висели совсем просто, будто в том, чтобы повеситься, не было никакой науки. Должна была быстро сломаться шея, раз – и все. Звучит неприятно, но Ярош сотни раз сворачивал головы курам и гусям, и только некоторые из них продолжали трепыхаться, и он чувствовал под рукой эти теплые тушки, чьи движения уже не были жизнью. И он был готов так же позволить своему телу отдавать жизнь толчками вместе с конвульсивными движениями тела. И все было так. И не так.