Короли рая - Ричард Нелл

Он фыркнул:

«Я забываю, что ты не из Орхуса. – Дала по-прежнему выглядела обескураженной, и Бирмун запрокинул мех с вином, который всегда держал в руке. – Мальчики происходят из семени отца. Нас сочли слабой породой».

Она пыталась деликатно спросить о его братьях, но тот с презрением шикнул:

«Мой близнец мертв. – Он умолчал, как именно тот умер. – Остальные сбежали, и я их больше не видел».

Дала очень старалась слушать, а не говорить во время их встреч. Она не знала, почему Бирмуна пощадили, и не спрашивала – предположив, что он присягнул на верность прямо у трупа своего отца и тем навлек на себя позор. Теперь он служил человеку, разрушившему его жизнь и семью, и влачил жизнь в бесчестье – нижайший в городской иерархии, – вывозя отходы в темноте.

«Мои братья были дураками, – сказал он как бы в объяснение. – В проигрыше нету славы».

Его зубы были стиснуты, глаза неподвижны и ясны, а пульс Далы стучал в ее ушах.

«Почему другие мужчины идут за тобой?»

Он отвел взгляд.

«Они опозорены, Жрица, как и я. Женщине этого не понять».

Она подумала о жестоких прозвищах, изобретенных для нее другими девчонками, и о пустом разочаровании в глазах своей матери, когда сезон за сезоном урожай пропадал и ее дети голодали. Женщины тоже ведают стыд, подумала она, но смолчала, и каждую ночь, когда ей удавалось улизнуть, сидела с Бирмуном, пока тот пил, и каждую ночь было одно и то же.

Это продолжалось неделями. Вначале лишь затем, чтобы убедить – закончить начатое Далой и соединить обломки разбитого мужчины, дабы он мог служить ей позже. Но время шло, и она уже не была столь уверена.

Когда все на подворье засыпали, она ускользала, а охранники смотрели и молчали. Часами позже она возвращалась и так же молча передавала им один из винных мехов «ночных людей», затем ложилась на своей твердой деревянной койке и думала про глаза Бирмуна.

Такие уверенные, острые глаза. И глубокие, голубые и прекрасные. Я такая же дура, как и моя мать.

В постели она думала о его кривой улыбке и широких изгибах его плеч, а ее ноги обнимали одна другую, когда она ворочалась и все никак не могла устроиться в удобной позе.

Она не разговаривала с другими девчонками подворья без необходимости – не считая Джучи. Как всегда, она убирала и, бывало, стряпала; процарапывала руны, которые не могла прочесть, на заскорузлой велени; слушала, как воспитатели читали мораль и объясняли двухлетнюю службу при старших жрицах, если воспитуемые преуспеют, и как девушки сплетничали и строили козни. Во время еды она брала свои тарелку c чашкой и в одиночестве садилась на траву, делая вид, будто читает свитки с поправками к закону, избегая чужих взглядов. И все это время она думала о Бирмуне.

Она знала, что попросту одинока. У нее нет круга, нет семьи. Нет Миши. Джучи была повинностью – очередной заморочкой, а не опорой или наперсницей. Бирмун тоже начинался как еще одна работенка, но с течением недель что-то изменилось.

Их кресла придвигались все ближе во время бесед. Их взгляды задерживались друг на друге, а губы растягивались в улыбках по пустякам. Дала ожидала найти еще одно слабое создание, которое придаст сил ей самой и в чем-нибудь пригодится. Ожидала, что каждая тайная встреча при свете факелов истощит ее, вынужденную увещевать и льстить. Взамен она покидала его жилище обновленной.

«Почему ты хочешь быть жрицей?» – спросил он как-то ночью, помешивая медовое вино в своей чашке.

Она думала, ответ дастся легко, но запнулась. Бирмун закатал рукава, так что она созерцала витые мышцы его предплечья, и ей потребовалось приложить усилие, дабы не глазеть.

Потому что я Избрана, подумала она, но не могла такого сказать. Это значит безопасность и контроль над хаотичной жизнью, предположила она, это значит включенность в события мира, который важен. Но что она сказала – и что по-прежнему казалось правдой – это:

«Мир должен быть лучше, чем он есть».

Ей было неловко это говорить, поэтому она пожала плечами и попыталась объяснить дальше, но не нашла слов.

Бирмун улыбнулся уголком рта и промолчал – и жар прилил к ее лицу, когда она подумала, что мужчина глумится над ней.

«Лучше, чем сдаться и спаивать себя до смерти». – Она бросила взгляд на его чашку и отвернулась, злясь на оскорбление, но еще больше – на саму себя за то, что выдала обиду.

Его кривая улыбка дотянулась до глаз, и он придвинул свою чашку к Дале.

«Пей, – сказал он. Дала выдохнула и постаралась не выглядеть такой же смущенной его спокойствием, как всегда. – Пей, – повторил он, – и я открою тебе секрет».

Она недоверчиво усмехнулась, но схватила чашку.

«На Юге, – сказала она более презрительно, чем намеревалась, – алкоголь такой крепкий, что не замерзает». – Затем она опрокинула тремя глотками эту мочу под названием «вино» и стала ждать, когда начнется жжение.

«Это вода и немного меда. – Он подмигнул. – Вот в чем секрет».

Она смотрела на жидкость и не вполне понимала. Но когда до нее дошло, смех казался неудержимым, и она поперхнулась остатками воды.

«Вождь следит за мной, – объяснил Бирмун. – Постоянно. Расспрашивает обо мне, шпионит за мной. Этот дом – его подарок. – Он повел рукой. – Вино. Мои добротные сапоги и перчатки. Я принимаю всё и хвалю его. А каждое утро я шатаюсь по улицам как пьяный и сплю там, где меня видно. И поэтому его люди докладывают ему, что я не представляю угрозы».

Он сел, распрямившись, и говорил без обычной своей небрежности, и Дала увидела его как будто впервые. Под слоем грязи, растрепанными волосами и нестриженой бородой она увидела сильного мальчика с живым умом, ставшего мужчиной. Его кривая улыбка таила знание чего-то, неведомого миру. Его руки, грудь и плечи были мощными и накачанными с явной целью, и он носил мешковатую одежду, чтобы это скрывать. И Дале стало ясно, почему «ночные люди» следуют за ним.

Каждую ночь с тех пор, как он был мальчиком, они наверняка видели, как он трудился в канавах словно мул, и ненависть питала его мышцы сверх всякой разумности или выносливости. Каждую ночь они наверняка смотрели и чувствовали дремлющую силу, ужасную месть – тайный замысел. Дала ощутила это неосознанно. Ее к этому влекло, совсем как «ночных людей». Для них Бирмун служил доказательством того, что старые несправедливости не забыты, что жизни в нищете могут скрывать нечто большее и меняться с течением