Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Анатолий Уткин

14 декабря 1918 г. состоялись выборы. Рекорд по активности избирателей и избираемых. Впервые в истории голосовали женщины. Ирландцы проводили своих депутатов в Вестминстер в последний раз.

Что интересовало Британию более всего? Хранительница величайшего в мире флота была прежде всего заинтересована в ликвидации главной угрозы этому флоту — германских подводных лодок. Стоявший у восточного побережья Шотландии флот — 50 километров стали и орудий — воспринял известие о ликвидации германских подлодок с присущим британцам спокойствием и самоуважением. Но вечером выдержка британцев рухнула. Прожекторы осветили стальные громады, сигнальные сирены взорвали воздух. Звук был слышен в радиусе 160 километров. После часовой какофонии сирены разом замолкли в 9 часов вечера.

Четыреста лет сохраняла Британия свое непревзойденное морское могущество. Черчилль: «Британский флот в третий раз в истории сохранил свободу мира, восстав против военного тирана». Первый лорд адмиралтейства сэр Эрик Геддес: «Великие битвы на суше были бы невозможны, если бы союзники не имели за своей спиной всю мощь британского флота». Премьер Ллойд Джордж: «Мы должны сохранить свой морской флот. Он спасал нас на протяжении столетий, и мы совершим большую глупость, если сдадим его». Флот — это оборонительное оружие. «Вы не можете подвести флот к Берлину… немцы не могли вторгнуться в Бельгию при помощи своего флота»[414].

Можно было совершенно определенно предсказать отношение британцев к требованию президента «обеспечить свободу морей». Невысказанная ярость встретила слова президента о том, что в случае строптивости англичан американцы «будут закладывать два киля на один британский». Такую прямую угрозу не озвучивал даже кайзер Вильгельм.

Американцы послали своих аналитиков прощупать мнение англичан в начале декабря 1918 г. Знаменитый военный корреспондент подполковник Чарльз Репингтон ответил на вопрос так: «У меня нет ни малейшего представления о том, что такое свобода морей, и я никогда не встречал никого, кто мог бы мне объяснить, что это такое». Большинство указывало на то, что морская блокада помогла выиграть войну. Многие полагали, что свобода морей — это свобода, даваемая немцам топить все суда без разбора. Без британского флота весь мир подчинился бы германскому господству. Германская версия свободы морей равна германскому пониманию свободы завоевательных походов на суше. Сэр Фредерик Морис заявил, что ни одно британское правительство не согласится с принципом свободы морей, потому что подчинение такому абстрактному принципу «откроет дорогу неконтролируемым процессам, изменению военных методов вслед за механическими усовершенствованиями».

На протяжении столетий британский флот определял отношение Британии к Европе. Но морские битвы в свете полного преобладания Британии как бы «закончились» — со времен Трафальгара не было столь крупных морских сражений. И под руководством адмирала Фишера британский флот в начале XX в. в очередной раз готовился к Трафальгару, исходя из умения быстрой концентрации сил, маневренности и плотности огня. Фишер верил в решающее сражение, которое произойдет где-то в Северном море, ближе к северу Германии, чем к югу Франции. Но началась мировая война, а решающее сражение не наступало. Имитация Трафальгара имела место в мае 1916 г. на траверзе Ютланда. Два гигантских флота устремились навстречу друг другу. Британский флот потерял четырнадцать кораблей, германский одиннадцать; немцы вернулись в свои гавани.

Но блокада работала. Да, не было Трафальгара, но Германия лишилась всякого подвоза. Германский импорт зерновых упал с 860 тыс. тонн до 82 тыс.; подвоз фруктов сократился с 105 тыс. тонн до нуля. А Британия при помощи своего флота обеспечила себя всем необходимым. И поэтому британскому флоту было что праздновать 11 ноября 1918 г. Лондон был и оставался самым большим портом в мире. Он давал богатство, он давал мировое могущество, он соединял Британию со всеми частями планеты.

Париж, посуровевший, но веселый, триумфатор после трагедии, подчинялся новым ритмам фокстротов и танго. Как уже говорилось, французское правительство постаралось создать для президента Вильсона максимально комфортные условия — оно предоставило ему отдельное здание в Париже, принадлежавшее одному из потомков наполеоновского маршала Мюрата. (Маршал в свое время женился на одной из сестер Наполеона, а те предоставили дворец французскому правительству.) Вильсон, его супруга и его ближайшее окружение — в частности врач, адмирал Грейсон и секретарь миссис Вильсон — жили в довольно мрачных и холодных комнатах, окруженные старой мебелью и гигантскими зеркалами. (Одной из любимых шуток Вильсона было утверждение, что он оплачивает свое жилье в Париже американскими займами Франции.) Вильсон в традиционном сером костюме сидел за императорским столом, окруженный наполеоновскими орлами. Этот диссонанс нельзя было не отметить.

Остальная часть делегации разместилась в немалой роскоши в отеле «Крийон». Один из членов делегации пишет жене: «Мне выделили огромную комнату с высоким потолком, белыми стенами, камином, огромной ванной комнатой, очень комфортабельной кроватью, все окрашенное в серо-розовые тона». Американцы восхищались качеством еды, возмущались старыми лифтами, отмечали тщательное обслуживание. Через некоторое время американцы произвели необходимые изменения — окутали весь отель телефонными проводами, завели парикмахерскую, стали кормить делегацию и обслуживающий персонал тяжелыми американскими завтраками. Гарольд Николсон характеризовал американскую штаб-квартиру как «американский авианосец». Всюду стояла охрана, младшие не обедали со старшими. Лансинг и Блисс занимали комнаты на втором этаже, но подлинный центр власти находился на третьем этаже, где располагались комнаты полковника Хауза. Его охраняли больше, чем кого бы то ни было. Президенты и премьер-министры шли прямо к нему. Ежедневно Хауз беседовал с президентом либо тет-а-тет, либо по специальной телефонной линии. Иногда Вильсон приходил в «Крийон» — и шел прямо на третий этаж.

Бурная активность президента Вильсона в Париже с двумя фланговыми «атаками» — на Англию и Италию — не могла не сказаться на его здоровье. По возвращении с Апеннинского полуострова врач запретил президенту подвергать себя стрессу, и собравшиеся в Париже главы союзных правительств на два дня остались без американского собеседника. Возможно, причиной переутомления были не только быстрые перемещения и частые речи (к такого рода перегрузкам Вильсон уже привык). Нельзя исключить вероятие того, что президента начало одолевать ощущение недостаточности наличных политических рычагов. Так, в США пост губернатора или президента давал возможность опереться на свой аппарат, на свою мафию в политике, на средства коммуникации, финансы, лоббизм. И партийная машина демонстрировала чудеса, приструнивая недовольных, подталкивая нейтралов. Здесь же, в Париже, ситуация была совсем другой. Вильсон не мог полагаться даже на свое красноречие, языковой барьер лишал его привычной силы.

Все больше и больше обнажалась мрачная истина: США не имели на Европейском континенте стратегической разведки, не было проамериканских фракций, отсутствовало точное знание расклада сил в каждой стране-партнере. В шикарном парижском особняке располагались непосредственные помощники, но не было компетентного штаба эффективных манипуляторов и аналитиков, которые могли бы мобилизовать потенциально податливые политические элементы в старых и новых странах континента. В определенном смысле президент находился «на враждебной территории», он был отрезан от каналов поддержки.

Президент и без того не столь уж многого ожидал от государственного секретаря Лансинга. Идеи главы дипломатической службы США не вдохновляли: мировая организация должна признать обоснованность колониальной экспансии в отношении «полуцивилизованных» народов; спорные территориальные вопросы можно решать способами традиционной дипломатии; будущая международная организация не должна иметь права санкций или принимать обязывающие к исполнению решения. Каким образом проявлялось бы тогда американское влияние? Где и как могли США выступить судьей в спорных мировых вопросах? Роберт Лансинг вяло ходил вокруг да около. В своем дневнике он записал, что было бы фарсом верить в то, что суверенное правительство согласится пожертвовать своими правами, если это не покажется ему выгодным. Право самоопределения — это такой политический динамит, что может вызвать «волну необоснованных требований в ходе мирной конференции и создать беспорядки во многих странах». Короче, Лансинг не верил в Лигу, действующую как надправительственный орган, как эффективное орудие политики. А в отношении Вильсона мы читаем: «Он не всегда уверен в том, чего хочет».