Русский офицерский корпус - С. Волков

Что же касается собственно политики, то ею офицерство почти не интересовалось, да и заниматься ею ему было запрещено. Еще с первой половины XIX в. при производстве в офицеры давалась подписка следующего содержания (текст ее так и оставался неизменен): «18… года… дня. Я, нижеподписавшийся, дал сию подписку в том, что ни к каким масонским ложам и тайным обществам, Думам, Управам и прочим, под какими бы они названиями ни существовали. я не принадлежал и впредь принадлежать не буду, и что не только членом оных обществ по обязательству, чрез клятву или честное слово не был, да и не посещал и даже не знал об них, и чрез подговоры вне лож, Дум, Управ, как об обществах, так и о членах, тоже ничего не знал и обязательств без форм и клятв никаких не давал» .

Даже после манифеста 17 октября 1905 г. всем офицерам и военным чиновникам запрещалось быть членами политических партий и организаций, образованных с политической целью, и присутствовать на собраниях, обсуждающих политические вопросы, а также вообще «принимать участие в скопищах, сходках и манифестациях, какого бы рода они ни были». Эти правила распространялись и на отставных офицеров, имеющих право ношения мундира. Офицерам запрещались также публичное произнесение речей и высказывание суждений политического содержания. В обществах неполитического характера офицеры могли состоять с разрешения начальства. Поэтому в политике офицеры, как правило, стремились не участвовать и не могли быть ее самостоятельными субъектами.

Для офицера всегда считалось главным совершенно другое — преданность Отечеству и любовь к избранной профессии: «Военный найдет в важности и пользе своих обязанностей нужную твердость к их исполнению, а в самом исполнении — средство возвысить себя в собственных глазах и заслужить общее уважение; и если бы усилия его остались временно без вознаграждения, то голос совести и истинная любовь к отечеству поддержат еще его рвение и преданность»{294}.

Гордость за профессию справедливо рассматривалась русскими военными публицистами как одно из самых важных качеств офицера. «Нигде жажда славы и истинное честолюбие, а не тщеславие, так не важно, как в офицерском кадре. Служба военная в денежном отношении, безусловно, невыгодна и вознаграждает лишь того, кто увлечен военной славой и для кого роль руководителя кажется заманчивой и соединена с ореолом величия», — отмечал один из них{295}. Другой писал: «Нам нужен офицер, обожающий свой мундир, свой быт, все особенности военной службы с ее лишениями и опасностями, — офицер, которого ни за какое жалованье нельзя было бы сманить ни в акциз, ни на железную дорогу, чтобы все это казалось ему скучным, неприветливым, совершенно чуждым его сердцу»{296}.

Естественно, что офицер должен был представлять собой образец честности и порядочности. Еще в «Учении и хитрости ратного строения пехотных людей» 1647 г. подчеркивалось, что «ратному человеку надобно быти зерцалу учтивости, чести и чювства» {297}. «Верность слову, не только клятве, всегда отличала офицера. Измена слову, фальшь — низость, недостойная звания его», — отмечалось в военной публицистике начала XX в.{298}. Офицерам строжайше запрещалось брать взаймы деньги у своих подчиненных и вообще у всех нижних чинов и вообще совершать поступки, которые хотя бы косвенно могли бросить тень на их порядочность. В русской армии всегда хорошо помнили простую истину, что для того чтобы иметь авторитет, командир должен прежде всего нравственно быть безупречным.

Проблема морального авторитета офицера стояла всегда, но решалась она в разное время по–разному, в зависимости от тех представлений, которые были распространены в обществе в соответствующее время. В допетровской России в этом плане большую роль играли имущественный ценз и родовитость начальника, местничество в данном случае объективно выполняло практическую дисциплинирующую функцию. В то время, когда в общественном сознании знатность происхождения почиталась наивысшей ценностью, более родовитый человек изначально обладал большим авторитетом уже в силу своего происхождения и мог его разрушить только отрицательными личными качествами.

В дальнейшем на первый план выдвинулся нравственный элемент. «Надобно покорять людей своей воле, не оскорбляя, — господствовать над страстями, не унижая нравственного достоинства, — побеждать сопротивления, не возбуждая покорности; но мы покоряемся всего охотнее истинному превосходству, душевным качествам, просвещенному уму, искусству привязывать к себе сердца; мы безропотно признаем власть, которая, наказывая проступок, уважает человека; мы беспрекословно покоряемся силе законов, независимой от произвола и прихотей. Влияние офицера должно быть основано не на одном мундире, но на нравственном превосходстве», — говорилось в книге, рекомендованной офицерам в 30–х гг. XIX в.{299}.

Особенно большое значение приобрел этот вопрос в конце XIX — начале XX в. Один из военных писателей–офицеров вполне справедливо замечал: «Офицер, чтобы оправдать выдающееся свое положение, должен выдвигаться из толпы. До установления сословного равенства одна принадлежность к высшему сословию и блеск его положения уже доставляли ему почет и уважение. Ныне он может занимать то же положение только в силу редкого благородства своих побуждений и возвышенности нравственной натуры. Офицеру необходимо выделяться теми нравственными качествами, на которых основывается личное величие бойца, ибо с ним связано обаяние над массой, столь желательное и необходимое руководителю»{300.

Качества, необходимые будущему офицеру, наиболее успешно формировались в семье, когда человек с детства усваивал соответствующие ценности, и это хорошо осознавалось в офицерской среде: «Что такое сын офицера? В большинстве это человек, который с детских пеленок проникается оригинальной прелестью военной жизни. В младенческом возрасте он уже бывает счастлив, когда ему импровизируют военный мундир. Едва он начинает лепетать, как уже учат его военной молитве за Царя, и образ Государя, столь обаятельный в военном мире, чудно рисуется в его детском воображении. Он засыпает под звуки военной зари и далеко уносится в своих мечтах в область героизма, слушая солдатские песни, исполненные военной поэзии. Учения, маневры, стрельбы, стройные линии солдат, военная музыка, знамя, окруженное своими защитниками, — все это становится ему близким, родным, он тоскует по этой обстановке, если отрывается от нее, и его совсем не тянет в какой–нибудь иной мир; он мечтает о кадетском корпусе. Там он получает удовлетворение, чувствует себя как бы на службе и привыкает гордиться этим»{301}. Собственно, на том, что изложено выше в несколько поэтизированной форме, и была основана система военного воспитания в России. Кадетские корпуса пополнялись в большинстве за счет офицерских сыновей.

Центральное место в системе моральных представлений офицерства всегда занимало, как хорошо известно, понятие офицерской чести: «Обладать честью, во все времена, было признано необходимостью для офицерского кадра. При всех остальных хороших служебных качествах офицер не может быть терпим, если он неразборчив в добывании средств к жизни и марает мундир. Кто не может возвыситься до истинного понимания чести, тот пусть лучше откажется от звания офицера, необходимейшему и первому требованию которого он не удовлетворяет»{302}. Каково же было самое общее представление о чести? В изданной для офицеров книге «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию» (имеющей подзаголовок «Собрание писем старого офицера своему сыну») на этот счет сказано следующее: «Истинная честь есть добрая слава, которой мы пользуемся, общее доверие к нашей правдивости и справедливости, к нашей чистосердечной любви к людям; поэтому ты не должен равнодушно относиться к чести, так как равнодушие к ней унижает тебя и исключает из общества достойных уважения людей»{303}.

С понятием офицерской чести неразрывно была связана неприкосновенность личности офицера. Ничто, кроме оружия, не могло касаться его. На страже неприкосновенности его личности стояли и закон, и моральные нормы. Офицер не мог подвергаться каким бы то ни было наказаниям, затрагивающим его достоинство как человека. Даже в общегражданской сфере. В отличие от других граждан, например, взыскание по векселю могло быть обращено только на имущество офицера, но не на его личность — личному задержанию по поводу неуплаты долга (аресту или заключению) офицер не мог подвергаться. Офицер и тот, кто собирался им стать, не мог, естественно, подвергаться телесным наказаниям. Вообще солдаты и унтер–офицеры, бывшие в штрафах (имеющие взыскания) за время службы, не должны были производиться в офицеры, однако для тех из них, кто отличился в бою, могло делаться исключение в уважение их военных заслуг. Но никогда и ни в каком случае, несмотря ни на какие заслуги, не мог быть произведен в офицеры человек, подвергавшийся телесным наказаниям, хотя бы раз наказанный телесно. Офицерские погоны ни при каких обстоятельствах не мог носить человек, чьей спины касалась розга. Более того, офицер, подвергшийся оскорблению действием, т. е. побоям, должен был уходить со службы, поскольку считалось, что пребывание среди офицерского корпуса публично униженных людей наносит ущерб офицерскому званию, как таковому.