Деньги - Мартин Эмис

— Я и не критикую, — сказал я. — Уж не мне критиковать. Я-то с самого начала был анекдот ходячий. В отличие от тебя.

— В конце концов все и вся сводится к анекдоту.

Угу, подумал я и хлопнул по лбу ладонью. Это была большая ошибка, хлопок по лбу. Должно быть, меня изрядно перекосило, потому что сорванцовская улыбка Мартины расплылась совсем уж до ушей. В моих ночных снах наяву ее лицо часто представлялось волшебным фонарем, такое человечное, исполненное запертого света.

— Ну сколько можно, — сказала она. — И за что тебе такие страдания.

— Понятия не имею. Смех, да и только.

Я быстро извлек бумажник из кармашка на сердце. Но Мартина успела перехватить счет, и я заметил, что ногти ее совсем не похожи на селинины. Мартинины ногти были некрашеные, обкусанные.

— За все уплочено, — произнесла она, имитируя какой-то акцент.

Дальше дело не пошло. Она так ничего и не узнала. Может, и не надо ей знать. В конечном итоге все свелось к деньгам — да-да, к ним, родимым. Если у Осси до хрена бабок, а у него именно что до хрена, то отслюнить несколько тонн в год ему раз плюнуть. Видимо, они договорились, что он по-прежнему будет заскакивать к Селине на огонек, когда в городе. Нет, но везет же некоторым. Его прикид, манера всегда меня раздражали — актер по жизни. Нет, но каков везунчик. Представьте только. Мартина в Нью-Йорке следит за порядком в его дуплексе, обихаживает его дружков-толстосумов, а, может, почем я знаю, и выматывает из него каждую ночь все жилы, в лучшем смысле. И через пару недель такой лафы он перепархивает на другую сторону Атлантики, где трахает Селину до размягчения мозгов. Возмутительно! Просто скандал. Но деньги — это тоже скандал. Против международного финансового заговора не попрешь. К нему можно только присоединиться.

Мы с Мартиной прогулялись до дома, а потом на пару выгуляли Тень. Приступ головокружения прошел, и я был снова я, мое привычное я — планировал чмокнуть Мартину в щечку, обронить на прощание пару-тройку зловещих намеков, и всё, и в обратный путь. Подстегиваемый потоком впечатлений, лихорадочно снимая в ускоренной перемотке фильм своей жизни, Тень изо всех сил тянул поводок, нетерпеливо исследовал пределы досягаемости, а также пределы запаха, зрения и слуха. Потом на секунду замер в хлюпающем полуприседе и сделал свое большое собачье дело, Я даже позавидовал этой его легкости — без «Морнинг лайн», сигареты, кофе и бездны терпения мне в таких случаях не туды и не сюды.

— Молодец, хороший мальчик, — проговорила Мартина.

— Это еще что?

— Специальный совочек.

— А, ну да, — отозвался я. — Ручная дерьмочерпалка. Вы, американцы, вообще даете. Ну хватит, ты что, серьезно собираешься... Ну хватит же.

— Тут с этим строго, — сказала она. — Могут и шум поднять.

— Эка невидаль, собачья какашка. Подумаешь.

— Неправда, она очень токсична, а на улице дети играют. Собачьи какашки заразны.

— А что не заразно? Если подумать, то все заразно. Этот твой совочек — наверняка. Может, дети тоже заразны.

— Смотри, — произнесла она.

На огибаемом таксомоторами углу Восьмой авеню Тень замер как вкопанный. Взвизгнул. Уставился по азимуту греха и смерти Двадцать третьей стрит, Челси, конца света, где все как с цепи сорвались, где все без намордников. На Двадцать третьей ни ошейников, ни поводков, ни кличек. Тень чихнул, потянул поводок, заскреб лапой морду. Вид у него был голодный и озадаченный, на мгновение волчий, словно в крови проснулся зов предков.

— С каждым вечером оно становится слабее. Но иногда он очень сильно тянет, и такое впечатление, что хочет убежать.

— Убежать от тебя? Да брось ты. Он что, себе враг?

— Но это его натура, — сказала Мартина, и вид у нее тоже был озабоченный, неуверенный.

Мы попрощались. Провожаемый ярким безутешным взглядом Тени, я поймал такси и произвел посадку. Без происшествий. Один бар, одна рюмка и затем гостиничный номер, где меня терпеливо ждал телефон и встречал приветственным зуммером, терпеливым и занудным, как боль.

У меня огромная задолженность, я столько всего не рассказал еще об этом психе, который мне названивает. Задолженность определенно надо бы ликвидировать, но беда в том, что никак себя не... Ладно уж, заставлю. Вдруг до вас дойдет, к чему все это. До меня никак не доходит. Когда все так здорово налаживается, когда жизнь так кипит и бьет ключом, тоненький голос на другом конце провода — это просто голос уличного шума, эфирного лепета, голос неведомых земляшек, вечно опаздывающих, завсегдатаев хвостов очередей, и смысл их слов срывается с крючка. Да и нечего там ловить. По меркам угрожающих телефонных звонков, эти угрожающие телефонные звонки кажутся сравнительно дружелюбными. В Калифорнии лица, осужденные за вождение в пьяном виде, обязаны посещать собрания обществ трезвости, клубов бывших алкоголиков и тому подобное. Наказание скукой. Иногда от этих звонков у меня такое же чувство, хотя я всегда пытаюсь привнести оживление.

— Как там поживает твоя подружка? — давеча поинтересовался я у него.

— Какая еще подружка?

Ну и тормоз, а? Да я этого козла в два счета за пояс заткну.

— Высокая, рыжая, злоупотребляет помадой. Она еще тогда все время вылизывала мне ухо, в кабаке напротив от «Зельды».

Он был явно озадачен.

— Ты это помнишь?

— А как же.

— Ты не помнишь, что она тебе говорила. Я точно знаю.

— Откуда?

— Потому что ноги твоей тогда в Нью-Йорке не было бы, вот откуда. Ты бы не осмелился вернуться. Никогда. Торчал бы в Лондоне со своей рыжей крошкой и носа не высовывал.

Я был озадачен.

— У тебя что, и в Лондоне филиал имеется? Никогда бы не подумал, что ты знаешь, где это. Или что вообще слышал название.

— Великан, — произнес он.

— Карлик, — ответил я.

Периодически у меня возникает ощущение, что Телефонный Франк инвалид, причем не только ума, что в чем-то он физически неполноценен. Уж всяко хотелось бы на это надеяться.

— Когда-нибудь мы встретимся.

— Я в курсе.

— Когда-нибудь мы встретимся. И тогда...

И напоследок он обычно выдает пару-тройку низкобюджетных угроз и рыков. Он как тот дешевый громила, которого папочка на меня предположительно науськал. Таких невозможно принимать всерьез. За ними не стоит денег. Но он звонит снова и снова. Теперь он звонит все чаще, особенно поздним вечером, когда мне тяжело отличить его голос от всех других голосов.

Этих голосов столько... Одним больше, одним меньше — вреда не будет. Хотелось бы надеяться, что не будет. Ну, в крайнем случае, чуть-чуть.

Теперь все на мази — без вариантов, на мази, — стоило только мне разобраться наконец с Гопстером. Он стал совсем как шелковый. Даже согласился поменять имя.

— Давид Джи, — предложил он под занавес нашей долгой беседы. — Что скажете? Был же Малькольм Икс.

— Кстати, — вдруг пришло мне в голову поинтересоваться, — а среднее-то имя у тебя есть?

— Есть. Джефферсон. Матушке эта тема не нравится, с сокращением. Она говорит, что я отступаюсь от веры.

— Ни хрена подобного, — объявил я. — Для друзей ты как был, так и останешься Гопстер. Малыш, считай, что заново родился. Давид Джи — просто идеально.

Обстоятельства сделали все за меня. Вчера во второй половине дня я подъехал на «Ю-Эн Плаза» обсудить сценарий — и миссис Гопстер открыла мне дверь, прижимая к носу окровавленный платок. Она старательно прятала взгляд, но я заметил вокруг глаз чернющие синяки. Точно — ей крепко вмочили по переносице, причем совсем недавно. Повеяло мордобоем, парафинно-бытовым, и меня бросило в жар.

— Ой, — произнес я. — Вам помочь?

Я протянул к ней руку, но миссис Гопстер стыдливо отмахнулась. Ее крохотная фигурка показалась мне еще более скукожившейся. За ней, в глубине кухни, я увидел мистера Гопстера — в жилетке и с банкой пива тот растекся в кресле перед телевизором. Он окинул меня тем же взглядом бешеного быка, ткнул пальцем в испещренный заботами лоб и беззвучно произнес: «Пх!».

Давида я обнаружил в темной пропыленной гостиной на другом конце квартиры. Сложив руки, он сидел на краю стола, его мускулистое лицо было неестественно спокойно.

— Давид, что стряслось?

— Яубью его, — без выражения проговорил он. — Я убью его, — серьезно, раздумчиво подтвердил он и направился к двери, ко мне.

Я придержал его за плечи — таки да, он весь был, как взведенная пружина. И сомневаться нечего, он действительно может убить. Вряд ли убьет, но спокойно мог бы. Я увидел свой шанс и решил не упустить, из меня так и брызнуло красноречие или авторитетность, короче, высокий стиль, без которого с актерами не управиться. Потом я услышал собственный крик:

— Нельзя! Ты не должен его убивать! Он— это ты. Твой пахан — это ты, и ты — это твой пахан. Ты лучше, но когда-нибудь ты будешь таким же — и брюхо, и жилетка, и пиво, весь комплект. Никуда ты от этого не денешься. Даже когда он умрет. Я знаю, что говорю. У меня тоже есть пахан.