Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера - Герхард Менцель

Трудно представить себе такую производительность труда — хотя ее плоды не столь уж захватывают, — если вспомнить все его встречи, путешествия, переезды, письма — все, что отвлекает его в эти годы от работы. Оживленней становится его переписка с издателями и литераторами. Появляется все больше и больше новых приятельниц и друзей, почитательниц и почитателей, они наносят ему визиты и принимают его у себя, пишут ему и получают от него ответы. С 1796 по 1800 год он ежегодно в среднем пишет по двести с лишним писем, зачастую очень длинных и кропотливо отделанных. И он по-прежнему неутомимо читает и делает выписки.

Одна из женщин, которые отнимают у него много времени, — Эмилия фон Берлепш. Она не станет потом, как Шарлотта фон Кальб и Юлиана фон Крюденер, писательницей — она уже сейчас писательница. Она опубликовала драмы и стихи, известна в Веймаре, дружит с Гердерами, читала свои произведения за столом Анны Амалии, но снискала мало симпатии. Виланд насмехается над ней, госпожа фон Штайн описывает ее как «веселую, бодрую, толстую и жирную», а Вильгельм фон Гумбольдт — он познакомился с ней студентом в Гёттингене — говорит, что она чванна, тщеславна и болтлива. Сохранился ее портрет — разряженная пышная дама с классическим профилем.

Она происходит из аристократической семьи. Мать, урожденная графиня Дёнгоф, после смерти отца Эмилии вышла замуж за внебрачного сына короля Швеции. Эмилия вступила в брак в семнадцать лет, но с мужем почти не жила. В 1797 году, когда она по пути из Лейпцига во Франценсбад остановилась в Гофе, она уже разведена. Ей сорок два, Жан-Полю тридцать четыре года.

«Я знаю наперед, что мне придется потратить на нее много времени. Если бы я хоть читал что-нибудь из ее сочинений или знал по крайней мере наизусть названия — я заплатил бы двойную цену против той, что платишь за чтение». Но обошлось и без предварительного знакомства с ее книгами. 3 июля в записке к Отто сказано: «Берлепш остается здесь и сегодня», а 24-го он говорит уже об отъезде и о деньгах для поездки в Богемию и действительно уезжает 25-го вослед за пышной дамой, хотя его мать больна.

На следующий день его догнало известие о смерти матери. Он вернулся, похоронил мать и через неделю оказался снова во Франценсбаде. В августе Эмилия опять приехала в Гоф. Они договорились о встрече в Лейпциге.

«Гоф я сменю через четверть года, но еще не знаю, на какой город», — написал он незадолго до этого Каролине Гердер. Теперь он знает. В письме к Эртелю, извещая о переезде, он объясняет выбор Лейпцига тем, что там учится в университете его брат Самуэль. Но вслед за этой фразой сказано: «Берлепш тоже переезжает в Лейпциг».

Он непритязателен в отношении будущего жилища: «Нужна одна сносная комната для меня, меньшая — для брата и спаленка для нас обоих; далее, квартира может быть в пригороде, хороший вид из окон не обязателен (примерно за 30 ртл.). Но недымная, нежаркая летом и нехолодная зимой; желательно немного мебели (ибо я не хочу так далеко тащить свой хлам), а также возможность писаться вместе с хозяевами дома или у них — как суррогат утраченного домашнего уюта… За мебель сойдет и рухлядь».

Квартиру ему нашел издатель Байганг. В начале ноября он переехал. Расставание с Гофом и Кристианом Отто дается труднее, чем он ожидал. Сперва он поселился на Петерштрассе, как несколько лет назад, когда был студентом, затем около кладбища при церкви св. Николая. Теолог Абегг, навестивший его в мае 1798 года, так описывает квартиру: «Он живет на третьем этаже, рабочая комната выглядит очень скромно. У окна длинный стол; справа подставка из досок, на которой сверху донизу лежат папки, словно он адвокат. Библиотека очень скудная, книжные полки сразу у двери, и должного порядка на них нет».

Тут он сидит, знаменитый писатель, бледный и худой, в городе книг, который все же скорее город книготорговцев, чем книготворцев.

О расставании с Гофом он говорит как о конце молодости — в тридцать четыре года у него уже выпадают волосы. Он намеревается и в Лейпциге усердно работать, оставляя для посторонних только обеденные часы, с двенадцати до двух, и время после ужина, ибо ему остается «так мало жить и надо так много написать».

Но в полном суеты городе это удается с трудом. От рабочего стола его отвлекают театр, какого он еще никогда не видел, концерты, каких он еще никогда не слышал, но главным образом все более многочисленные знакомства. «Как зверей Адаму», представляют ему людей, и он никому не может отказать, не может отклонить ни одно из многочисленных приглашений. «Меня приглашают все, и каждый новый знакомый приводит за собой еще десять дураков». Он все воспринимает как приключение. Поначалу он наслаждается славой, ослеплен роскошью трапез, празднеств, балов. Его письма к Отто содержат длинные списки знаменитостей: Плантер, некогда восхищавший его учитель, Вайссе, которому он когда-то безуспешно показывал свои первые работы, Коцебу, Тюммель, капельмейстер Рейхардт, Шеллинг, профессора, книготорговцы и не в последнюю очередь издатели, стремящиеся понравиться модному автору. Но скоро это надоедает. «В похвалах нет счастья, в развлечениях — тоже нет». Он все. чаще жалуется, что не хватает времени, и тоскует по тихому Гофу так сильно, что пользуется первыми же каникулами брата, чтобы отдохнуть там. Но скоро опять окунается в суету. «Во время ярмарки у меня было столько посетителей, словно я выставлен напоказ и росту во мне либо два фута, либо восемь».

Но больше всего времени и сил отнимает Эмилия фон Берлепш. Его чувства к ней — кривая, она напоминает его отношения к другим женщинам такого склада. Начинается с восторженных дифирамбов. Он не может нахвалиться, помимо высоты ее духа, ее платонизмом, позволяющим ему насладиться ее «душой… не натыкаясь на углы и противоречия». «Это первая гениальная женщина, с которой сердце мое не знает моральных страданий».

Он настолько наивен, что верит ее бескорыстию. Чтобы подчеркнуть это бескорыстие, Эмилия предложила ему во Франценсбаде жениться на близкой ей фройляйн Хайдеггер, а она, Эмилия, поселится вместе с молодыми супругами. Однако вскоре, в письме из Лейпцига, она заявляет о своих исключительных правах на него, которые он, ссылаясь на симультанную любовь, решительно отклонил. «Я никогда не приносил в жертву одну душу другой… Человек — это такое сотканное из разных пород существо (его можно уподобить скорее саду, нежели дереву), что для своего развития оно почти в равной мере нуждается в солнце и дожде, весне и осени, свете и тени; превосходство одной из пород он часто считает гармонией всех пород, а свободное созвучие всех тонов — дисгармонией. Меня тянет от „Мессиады“ к эпиграмме, из Кампанской долины к гравюрам на дереве, от поэтического искусства в бюргерскую жизнь, из города в деревню, от Вас к другим, но, конечно, еще сильнее — обратно».

Но она успокоила его, пообещав ему полную свободу. И они вместе переехали в Лейпциг. У нее есть летний дом в Голисе, где всегда в его распоряжении комната для работы на свежем воздухе. В Лейпциге и Веймаре уже толкуют, что Жан-Поль и Эмилия фон Берлепш скоро поженятся. Но ничего из этого не получилось, несмотря на все ее усилия или именно из-за них. О платонизме больше нет и речи — напротив. И о богатой фройляйн Хайдеггер тоже нет — только о ней самой.

Как всегда в таких случаях, он не совсем невиновен в том, что дело приняло такой оборот. Если раньше речь еще шла о том, что «физическая любовь… стирает пыльцу с крыльев любви возвышенной», то теперь, в Лейпциге, где, несмотря на всю суету, он без гофских друзей чувствует себя одиноким, он одумался еще до ее приезда. Не зря же он написал ей, что «язык слов», который он всегда только и ценил, все же, может быть, излишен при «языке плоти», «когда сливаются глаза, и сердца, и губы любимых». Но когда Эмилия приехала и предъявила свои требования на него, его опять охватил страх перед «рукой и уздой», он попытался отступить; разыгрываются сцены, «которых еще не описало ни одно перо», с кровохарканьем, обмороками. Но потом она пообещала ему полную свободу, а он ей — в минуту слабости — брак.

Соблазн сдержать обещание был велик, соблазн не только телесный, но и материальный. Он больше не голодает, но его финансовые дела отнюдь не блестящи. Его по-прежнему очень донимают расходы на питание, путешествия, квартиру; бумагу, дорого стоящую в Лейпциге, он просит присылать из Гофа. А госпожа фон Берлепш обещает купить ему поместье, где только он пожелает: «на Неккаре, на Рейне, в Швейцарии, в Фогтланде». Но он не поддался соблазну, выдержал два дня «раскаленнейшего ада», после которых смог воскликнуть с ликованием: «Я свободен, свободен, свободен и счастлив, но даю ей, что могу», а именно частичку своей универсальной любви, которой ей теперь придется удовольствоваться. «Ах, надо было раньше разрубить узел, и тогда раны были бы менее глубокими и отравленными. Мы живем в безмятежной дружбе, и даже с ее стороны дружба не грозит больше превращением в нечто более горячее».