Перекрестки - Франзен Джонатан

Перри, не зажигая свет, открыл слуховое окно со средником.

– В доме тяга, как в каминной трубе, – пояснил он. – Все время сквозняк, даже с закрытой дверью.

– Я смотрю, ты здесь все знаешь.

– Окурок потушишь о внешний подоконник.

– Погоди. Ты что, куришь?

– Рассказывай дальше. Ты вроде хотела еще что-то сказать.

Из кладовки и правда сквозило. Мэрион высунула голову в окно, оставаясь в тепле, – выглянула в снег, почувствовала на лице снежинки, хотя была под крышей. Выдыхала дым, но дыма не ощущала.

– Ну, в общем, – продолжала она, – в конце концов я потеряла рассудок. Бродила по городу утром в Рождество, и меня забрала полиция. Завтра будет ровно тридцать лет. Меня отвезли в окружную больницу, оттуда перевели в женское отделение Ранчо “Лос амигос”, куда лучше не попадать. Но не могли же они выпустить меня обратно на улицу, вот и заперли в палате с решетками на окнах, с кучей пациенток еще ненормальнее меня, и я до сих пор не понимаю, каким чудом поправилась. Психиатры говорили, что у меня совсем юный мозг. И “пластичный” – так они это называли. Говорили, возможно, мои гормоны угомонятся – что я подвергла их стрессу, потому что слишком долго была одна и потому что… потому. Я им не особо верила, но чтобы меня отпустили, я должна была продемонстрировать примерное поведение, причем по пунктам, а мне так хотелось оттуда вырваться, что в конце концов я стала паинькой. Вот так. Ты должен был это узнать. Что в двадцать лет меня положили в психушку.

Она раздавила окурок о внешний подоконник.

– Понимаешь теперь, почему весной я так испугалась за тебя? Мы ведь с тобой похожи, мы не такие, как все. Твоя бессонница, твои перепады настроения – боюсь, тебе передалось это от меня. Ты унаследовал это по моей линии. И я казню себя из-за этого. Но ты должен об этом знать. Я не хочу, чтобы тебе довелось пережить то же, что и мне.

Отвернуться от окна было трудно, но она сумела. Глаза привыкли к полумраку, и в кладовой казалось светлей. Перри, потупясь, сидел на сундуке с бельем. Она присела перед ним, пытаясь поймать его взгляд, но он прижал подбородок к груди.

– Твой отец об этом не знает, – проговорила Мэрион. – Я никогда не рассказывала ему, что лежала в психушке: я ведь выздоровела. И к моменту нашей встречи уже несколько лет была здорова – пожалуйста, помни об этом. Психиатры оказались правы. Я действительно переросла болезнь.

Тут была доля лжи, и Мэрион повторила эти слова.

– За меня волноваться нечего. А вот за тебя я волнуюсь. Ты еще подросток, ты очень мне дорог. Ты должен мне рассказать, что творится у тебя в голове. Если что-то не так, мы придумаем, как с этим справиться, но ты должен быть со мной честен. Обещаешь? Ты ведь скажешь мне, что думаешь?

Горячее дыхание Перри отдавало спиртным. Теперь, когда она призналась ему в том, за что винила себя сильнее всего, собственная вина показалась ей еще реальнее, еще больше неотвратимой. Мэрион вспомнила, как медлила у двери пышки, как думала, что выход только один – или подчиниться Божьей воле и посвятить себя Перри, или безбожно посвятить себя себе. От жаркого дыхания сына ее ликование улетучилось, страсть к Брэдли вызывала удивление.

– Солнышко, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Он выпрямился, то ли вздохнув, то ли рассмеявшись, и обвел кладовую глазами, точно и не заметил, что мать сидит у его ног.

– Что тут скажешь? Не то чтобы я удивлен.

– Почему?

Он улыбался.

– Я и так знал, что проклят. Да?

– Нет-нет-нет.

– Я тебя не виню. Но это факт. У меня плохо с головой.

– Нет, солнышко. Просто ты умный и чувствительный. В этом нет ничего плохого. Наоборот, это очень хорошо.

– Неправда. Хочешь, докажу?

Перри на удивление проворно поднялся и вскочил на сундук. Достал со шкафа коробку из-под обуви. Не такой реакции она ждала. Ему было ничуть не жаль ее, не страшно за себя. Точно он щелкнул выключателем и теперь не чувствует ничего. Ей знаком этот выключатель. Худшая кара – видеть, как им оперирует твой сын.

Перри снял крышку с коробки, достал прозрачный целлофановый пакетик с какими-то растениями.

– Это стебли и семена того, что я здесь курю, – пояснил он. – Тут примерно десятая часть моей дозы, считая то, что лежит в других местах. – Он порылся в пакете. – Вот папиросная бумага. Вот трубка, я думал, мне понравится, но как-то не пошло. Само собой, верная биковская зажигалка. Мундштук. Пузырек с полосканием для рта. А это… – Он показал блестящий инструмент. – Об этом ты тоже должна знать. Это более-менее рабочие ручные весы. С такими удобно продавать траву.

– Матерь божья…

– Ты же просила быть с тобой честным.

Он закрыл коробку. Деловито, без сантиментов. Мэрион подумала, что Перри, которого она себе представляла, лишь сентиментальная проекция того милого малыша, каким он когда-то был. Настоящего Перри она не знала – точь-в-точь как Расс не знал настоящую Мэрион.

– Как же быстро все это случилось. – Она имела в виду, как быстро он стал чужим.

– Три года – не так чтобы быстро.

– Боже мой. Три года? Какая же я тупая и слепая.

– Вовсе нет. Если соблюдать определенные правила, не так уж и сложно скрыть, что принимаешь наркотики.

– Я думала, мы с тобой друзья.

– В каком-то смысле да. Но ведь я и не рассчитывал, что знаю о тебе все. И, как выясняется, был прав.

– Ты торгуешь наркотиками. Это не то же самое.

– И я этим не горжусь.

– Ты не должен торговать наркотиками.

– Между прочим, я больше и не торгую. Я пытался начать новую жизнь. Скажи спасибо Бекки.

– Бекки! Бекки все знает?

– Про то, что я торгую, вряд ли. А об остальном – да, она прекрасно осведомлена.

От такой картины – дети сговорились у нее за спиной – Мэрион вновь охватила головокружительная тревога. Оказывается, она вовсе не та, кем себя считала, – не незаменимая мать, которой дети поверяют секреты. Она провела Расса, но детей не проведешь, и ее звериное чутье мигом распознало в этом нечто вроде разрешения: если она решится их бросить, по ней вряд ли будут скучать.

– Я еще покурю, – сказала она.

– Кури.

Мэрион вернулась к окну, закурила. Она еще в соку, старые органы желания не отказали. Да или нет, да или нет. Даже забавно наблюдать, как ум ее мечется меж двух непримиримых противоположностей – меж богобоязненной матерью и грешницей, не знающей сожаления. Она высунулась в окно, насколько хватило духу, чтобы убежать от сочащегося домашнего тепла, кожей почувствовать зимний воздух. Потом высунулась чуть дальше, поймала порыв ветра. Снежинки таяли на щеках. Жизнь – бардак, и это чудесно.

– Эй, мам, осторожно, – сказал Перри.

Из раскрытых дверей лились пропущенные через усилители созвучия “Улетаю на реактивном самолете”[32], густая толпа в зале глушила реверберацию. За столом в вестибюле сидели две девушки в рукавицах и вязаных шапках с помпонами. Они попросили три доллара.

– Я не на концерт, – пояснил Клем. – Я ищу Бекки Хильдебрандт.

– Она здесь. Но мы не можем…

– Я не стану платить.

В свете прожекторов чернели силуэты слушателей повыше ростом. На сцене перед микрофонными стойками расположились полукругом братья Изнеры с гитарами-дредноутами и Эми Дженнер, высокая, фигуристая, с волосами ниже талии. Клем отлично помнил Эми. Два года назад на занятии “Перекрестков” она вручила ему записку “Ты сексуальный”. Это утверждение показалось ему такой нелепостью, что он принял его за шутку, но теперь, глядя на Эми, думал иначе: Шэрон уже показала ему, в чем смысл жизни. Эми пела о том, как больно видеть, что любимый уходит от нее, и ее красивый голос сыпал соль на рану, которую Клем нанес сам себе в комнате Шэрон.

В автобусе до Чикаго они с ребенком в конце концов уснули, но пробуждение оказалось таким, что лучше бы он бодрствовал. Очнувшись, Клем вспомнил, что натворил, и почувствовал, что остался один на один с этим знанием: все равно что очнуться от кошмара, только наоборот. С превеликим трудом дотащил вещи до железнодорожного вокзала, сел на поезд в девятнадцать двадцать пять до Нью-Проспекта, а там уж добрый самаритянин подвез его до дома. Клем зашел домой, бросил вещи и вновь умчался в метель, подгоняя себя не останавливаться. Он решил, что заснет лишь тогда, когда, проснувшись, не окажется один.