Дорога неровная - Евгения Изюмова

— Ты, Паня, сразу его соединяй, а то Розен — человечишка никчемный, даром что ученый да грамотный. Не потрафишь — с работы сживёт. А тебе это надо? — предостерегла Маша новенькую.

Павла так и делала, но в тот день была большая «звонка» — так телефонистки звали часы пик — и Павла уже держала в руках три штекера, когда резкий звонок ударил по уху, и не менее резкий требовательный голос назвал номер бухгалтерии. Прошло несколько секунд, пока она вставила в нужные гнезда все штекеры, собираясь соединить Розена с бухгалтерией. И тут левый наушник взорвался криком:

— Я долго буду ждать?

— Сейчас соединю, извините, — откликнулась Павла.

— Да не нужно мне твоё извинение, раззява чёртова! Сидишь там, клуша, соединить быстро не можешь!

— Во-первых, вы не долго ждали, — возмутилась Павла, — а во-вторых, почему вы так со мной разговариваете?

— Ты что? — взвизгнул Розен. — Или не знаешь, кто я?

— Знаю, но кричать не обязательно, — ледяным тоном ответила Павла, и Маша Чайка замерла: уж если Дружникова так заговорила, то жди неприятностей. Павла не заставила ждать. — Кричать будете ночью на свою Любовь Васильевну, ненаглядную свою Любочку, а не на меня. Служебный телефон существует для служебных разговоров, а не для семейного сюсюканья! — и она отработанным движением соединила отдел кадров с директором завода, и только потом Розена с бухгалтерией.

Через несколько минут Розен потребовал соединить его с начальником телефонной станции Лебедевым. «Жаловаться будет!» — усмехнулась Павла, и вскоре голос Лебедева в наушнике подтвердил это:

— Павла, чего ты там наговорила Розену, он так орал и слюной брызгал, что стой я рядом с ним — точно бы угорел, — Лебедев не спорил с начальством, но не упускал случая «проехаться» по любому начальнику, кто был важнее его по должности. Розен же имел на заводе прозвище Душник, потому что всегда при разговоре слюна от него летела в разные стороны, и это было тем неприятнее, что зубы у Розена — гнилые.

— Да я, Иван Федотыч, не сразу соединила его с бухгалтерией, — начала оправдываться Павла, — тут «звонка» такая, а он кричать ещё начал. Я ему и сказала, что может ночью кричать на свою Любочку, а не на меня.

Лебедев только крякнул в трубку.

— Знаешь, Павла, он велел тебя наказать — премии лишить.

— Ну и наказывайте, если совесть позволит, — отрезала Павла.

Лебедев Павлу не наказал, премию она получила — всё-таки одна из лучших телефонисток, бывает, и в глаза правду-матку вырежет, но это случалось редко, потому что Павла — женщина молчаливая и терпеливая. Да Лебедев и сам был правдолюбец, с людьми поступал по справедливости, а Павлу ещё уважал и за грамотность — учительница бывшая, в одном из цехов завода занималась с рабочими политграмотой. Про нее даже в газете писали.

Розен оказался злопамятным, проверил по расчётной ведомости в бухгалтерии, что его распоряжение не выполнено. Лебедев позвал Павлу к себе в «чуланчик» — так в пождепо звали его малюсенький кабинет, заваленный деталями для коммутатора и проводами настолько, что самому Лебедеву почти не оставалось места.

— Охо-хо! — вздохнул Иван Федотович. — Розен, зараза чертова, все же требует тебя наказать. Если я тово… это, — он показал рукой, словно что-то вычеркивал из списка, — ты не обидишься?

— Обижусь, — посмотрела на него прямым немигающим взглядом Павла и вернулась в коммутаторную, и вскоре услышала в наушнике:

— Павла, ты бы хоть извинилась перед ним, чтобы отстал, а то ведь со свету сживет и меня, и тебя, — жалобно сказал Иван Федотович, но Павла его не пожалела, ответила резко:

— Извиняться мне перед ним не из-за чего, я не виновата, что у меня не десять рук, а всего две!

Лебедев печально вздохнул и решил, что на сей раз лишит Павлу премии, зато в следующем месяце увеличит вдвое, вот и Розену угодит, и Павлу не обидит. Но Павла нарушила его планы, и таким образом, что никто и предположить не мог. И опять об этом Лебедеву сообщил зловредный Розен. Вызвал его к себе и ткнул пальцем в городскую газету:

— Это что? — спросил он грозно.

— А что, Станислав Робертович? — сделал Иван Федотович глупое наивное лицо.

— Это Дружникова твоя нацарапала? — он потряс перед носом Лебедева газетой. — Читай!

И Лебедев прочёл про скандальный случай с Павлой. И так хлёстко было написано, что Лебедев только седые усы пальцем обтёр, чтобы Розен не заметил его ухмылку. Но самое главное — под заметкой стояла фамилия Павлы.

— Н-да, — только и произнёс Лебедев, ожидая взрыва.

И взрыв произошел.

— Чтобы я голоса её больше не слышал, а то самого уволю! — зашелся в крике Розен, брызгая слюной. — Чтоб дура-баба какая-то ещё и фельетоны про меня писала! Шалава! Телефонистка го… я, а туда же — в газету пишет, б…дь такая!

— Вообще-то Дружникова замужем… — вставил Иван Федотович в поток брани Розена своё замечание. Розен, услышав это, разразился новой злобной тирадой, из которой следовало, что хуже Дружниковой на свете женщины нет.

Лебедев на станцию возвращался с думой, как вызволить из беды строптивую тихоню Дружникову, уж больно жаль её потерять, работница хорошая да и, практически, безответная. И что её заставило с Розеном сцепиться? Но не знал Иван Федотович, как сладить и с Розеном. «А молодец, здорово Розена отхлестала! — подумал с теплотой. — А то рабочего человека за быдло считает, за слуг, которые должны выполнять его прихоти: и квартиру отремонтировал за счет завода, и телефон установили, тоже ни копеечки не заплатил. Н-да, что же делать с Павлой?»

Дело разрешилось само собой, и когда Лебедев о том узнал, то порадовался за Павлу — знал бульдожью хватку Розена: уж если вцепится в кого, то со свету сживёт, сколько начальников цехов из-за него в простых рабочих ходят, деловые мужики, правда, норовистые, вот за свой норов и поплатились.

А развязка была такова, что Павлу пригласили работать в газету.

— То-то позеленеет Розен, как увидит тебя, Павла! — позлорадствовал Иван Федотович, когда Павла принесла ему подписывать заявление на увольнение. — Ну а драмкружок наш не бросишь? Уж так ты душевно играешь, Павла Фёдоровна! Аж слезу вышибаешь, — разооткровенничался Лебедев.

— Нет, конечно, — ответила Павла.

Как могла она бросить драмкружок, если на сцене испытывала такую радость, какую и в реальной жизни не испытывала?

В детстве, когда жив был Ермолаев, она собирала открытки с портретами знаменитых русских и заграничных киноактеров немого кино. А когда в Тюмени на улице Республики открыли кинематограф, бегала туда с подругами чуть ли не каждое воскресенье. С замирающим сердцем смотрела на экран и представляла себя великой актрисой, как, например, танцовщица Исидора Дункан или те, кто снимался в кино с Чарли Чаплиным. И никому, даже отцу, не доверяла она свою тайную мечту: окончить школу и поехать учиться в театральное училище. Но смерть Егора разрушила её мечты, а когда она заикнулась матери о театральном училище, то Ефимовна пригрозила выдрать «все космы», если не выбросит из головы своё намерение: актрисы, как считала мать, все — женщины легкого поведения. Павла любила мать, но та никогда не понимала, и даже не пыталась поговорить со старшей дочерью об её мечте. И окончательно рассталась Павла со своей мечтой стать актрисой у тетки Анны в Вятке, которая теперь зовётся Кировом. К Анне иногда заходил брат её подруги Клавдии, и он рассказывал, что та, прежде чем стала сестрой милосердия, долго играла в различных театрах. Она совсем юной сбежала с заезжим актером, ну, а как жилось Клавдии в актрисах, Анна и сама знала из её рассказов. Поэтому, как и мать, она запретила племяннице даже думать о сцене.

Но, видимо, было предопределено Павле судьбой, что довелось ей всё-таки выйти на сцену пусть самодеятельного, но все же — театра.

На заводе «семи-девять» при клубе, построенном рядом со зданием пожарной охраны, работал драматический кружок, и руководила им сухонькая, маленькая очень интеллигентная и благообразная старушка — Эмма Андреевна. И хотя в Тавде работал городской театр имени Сталина, драмкружок клуба «семи-девять» был знаменит на весь поселок. Во время спектаклей в клубе, вмещавшем сто человек, было не протолкнуться — зрители сидели на скамейках, стиснутые теми, кто стоял в проходах. Ребятишки со Сталинской улицы гроздьями висели у края сцены, завороженно глядя на артистов, или же восторженно хохотали, катаясь на полу перед сценой. Каждый спектакль был праздником, похожим на маленькое чудо. Да и впрямь это было чудом увидеть обычных людей, своих знакомых, друзей на сцене, игравших так самозабвенно, так пылко, что люди забывали о своём времени, улетая вместе с героями в их время. Чудо было и то, что люди охотно шли на спектакли. Да и вообще тогда жили открыто, сообща делили радости и горе, вместе встречали праздники. «Человек человеку — друг», — это, наверное, из того простодушного времени, эта фраза была тогда не смешной, она была действующей, хотя надвигалось другое время — время страха.