Дорога неровная - Евгения Изюмова

1 января 1935 года было объявлено об отмене карточек на продовольственные товары. В феврале крестьянам было разрешено иметь приусадебный участок, одну корову, двух телят, свинью с поросятами, десять овец. Жизнь на селе начала улучшаться, и летом на рынках стала появляться продукция, выращенная в индивидуальном хозяйстве, причём приветствовалась торговля на рынках самими производителями, а не с помощью заготовительных организаций. Правительство предложило местным советам снизить и арендную плату крестьян за место на рынке.

А ещё в Тавде был открыт музей и работал театр имени Сталина.

1935 год — это и начало развития стахановского движения: 30 августа беспартийный горняк Алексей Стаханов выдал «на гора» вместо семи тонн угля по норме — 102 тонны. Конечно, Стаханов, прежде всего, думал о материальном благополучии собственной семьи: человеку хотелось жить лучше. Его примеру последовали работники других отраслей народного хозяйства. Высокая зарплата, правительственные награды, всенародный почет — даже радиоточки в первую очередь устанавливали стахановцам: это всё подталкивало к новым рекордам, но незаметно поднимало и нормы выработки. И если «стахановцы», люди, в основном, не просто жадные на работу, но и высококвалифицированные специалисты, легко справлялись с новыми нормами, то многим их товарищам это было не под силу. Но люди верили в лучшее будущее. Стремились к нему. И знаменитая фраза Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей», — относится именно к тому времени.

В Тавде тоже были свои «стахановцы», и в декабре 1935 года в городской газете появилась маленькая заметочка об ударной работе одной из бригад пилорамщиков седьмого лесозавода. Написана та заметочка была Павлой Ермолаевой, имя для читателей — новое, наверное, мало кто и внимание на подпись обратил. Да и сама Павла не знала ещё, что сделала первый шаг по новой дороге.

— И все ты хвастаешь, Макся! — сказал старик Евсиков, один из возчиков пожарных подвод, маленький, сухонький, бойкий и очень поперешный. Ничего просто так на веру Евсиков не принимал, во всем сомневался, и всегда говорил против-поперёк. — Ишшо удумал, чтоб тебе было шешнадцать, а ты больше всех мужиков на тачке возил! Врешь поди-ка!

Мужики сидели в курилке, болтали о том-сём, своем мужицком. И новенький, Максим Дружников, который устроился в пожарное депо месяц назад, рассказал, как еще мальцом работал в Надеждинске, подвозил уголь к металлургическому заводу от углежогных ям, где главным углежогом был его отец. И столько наваливал угля на тачку, что ни один мужик сдвинуть её с места не мог.

— Ой, врешь ты, Дружников, — не унимался дед, дымя самокруткой «козьей ножкой», а свое презрение к вралю он выразил смачным плевком под ноги.

Максим пружинисто вскочил на ноги, горячий, видно, мужик, тоже сплюнул яро под ноги:

— Ах, ты, мать-перемать, едрёна вошь, не веришь? А спорим, что я тебя, мозгляка, на ладонь посажу и вокруг двора пронесу? Хошь?

Дед Евсиков недоверчиво вздёрнул бороденку, отмахнул лихо впереди себя, где «стыд» спрятан, дескать, а этого не видал? И заявил:

— Вона! Надсадишься!

— Дед, спорь давай, — загалдели заинтересованно пожарные, дюжие молодцы — всем хотелось узнать, каков новичок: в самом деле удалец или брехун из подворотни.

Дед с Максимом хлопнули по рукам, разнял их Ефим Чайка, так сказать, скрепил договор, и Евсиков ехидно подначил:

— Ну, готовь, Макся, угощение, хвастун, тудыт тя… в корень!

— Ну-ну, — усмехнулся Дружников, и все вывалили во двор пожарки.

Максим присел, выставил правую руку ладонью вперед, локтем уперся в бок:

— Садись!

Дед уселся на ладонь, поёрзал для удобства, привалился спиной к груди Дружникова и приготовился высмеять хвастуна, но Максим стал медленно подниматься, и дед почувствовал, как его ноги отрываются от земли. Дед выпучил глаза от неожиданности, а Дружников выпрямился, выровнялся и пошел медленно по кругу столпившихся мужиков. Те замолкли удивлённо, молчал, до крайности удивлённый, и сам дед. Так в полной тишине Максим вернулся на своё место, опустил руку, и дед соскользнул на землю. И тут же грохнул восхищённый хохот.

— Ну, Дружников, удивил!

— Эй, дед, гони за водкой: литр за тобой!

— Ну, это… не сейчас же, — забормотал жадноватый Евсиков. — Ужо после дежурства, что ли. А вот спорим, тебе, Макся, Мишку не одолеть! — завёлся снова дед.

Мишка — всеобщий любимец-медвежонок. Его кто-то из охотников нашёл в лесу, видимо, потерялся от матери либо осиротел. Был он, казалось, маленький, однако сильный и не всякий мужик мог его одолеть. Бороться Мишка любил и победы одерживал мастерски. И предлагал Максиму дед побороться с медвежонком отчасти из вредности характера, отчасти потому, что, увлечённые зрелищем, забудут мужики про дедов проигрыш. Но мужики отлично знали старого скареду, потому воспротивились:

— Не-е, старый, гони сейчас, потом, небось, улизнешь! — Чайка подступил к Евсикову вплотную. — Знаем тебя, куркуля. А насчёт Мишки потом поспоришь.

Из открытого окна коммутаторной станции пожарной части — стоял теплый август — выглянули телефонистки: чего это мужики так развеселились? Их увидел Чайка и закричал:

— Эй, Пань, ну и здоров у тебя мужик! — он подошел к окну и по-свойски стал рассказывать Павле Ермолаевой, как Максим выспорил у деда Евсикова литр водки. — Так что не жди нас рано, да и Марии моей скажи, что я, мол, припозднюсь. Эй, Маш, слышишь ли? — громыхнул он вглубь операторской, где у коммутатора в наушниках сидела его жена.

Максим и Павла до переезда в Тавду жили на Четырнадцатом участке у родителей Максима — Егора Артемьевича и Елизаветы Игнатьевны. С ними жил и младший сын Миша. Другие — Григорий, Василий — семейные и давно отделились. Оба — здоровяки и балагуры, Когда Максим привез из Шабалино в родительский дом новую жену, братья заявились поздравить его, заодно и разглядеть внимательно ту, которая смогла так скрутить их шебутного Максю, мужика-живчика. Они глядели на смущённую Павлу весело и благожелательно: женщина им понравилась. Худа, конечно, однако были бы кости, а мясо нарастёт.

В доме Дружниковых Павла оказалась неожиданно и против своей воли.

Симаков, когда Павла попросила подводу, чтобы уехать в Тавду, сообщил о том Максиму Дружникову — все знали в округе причину его ухода от жены. Председатель выписал Максиму наряд отвезти учительницу в город и посоветовал ещё раз попробовать наладить отношения с Павлой: жалел, что она уезжает — в селе учительница пришлась к месту. Но Максим не успел даже слова сказать: женщина, увидев его, упала в обморок.

Павла пришла в себя в незнакомой горнице, рядом с кроватью стояла Евдокия Воронова и Максим, в глазах которого плескался страх. О том, чтобы немедленно ехать в Тавду, не было и речи: Павла заболела, и Максим отвёз ее вместе с Витей в дом родителей. Лечил её пришедший из леса дед Артемий, прослышавший, что Максим всё-таки бросил Ефросинью, с которой прожил без малого восемь лет, и взял молодую жену — учительницу, которую дед лечил от горячки. Высокий, выше самого рослого из внуков — Григория, дед глянул пронзительными глазами на молодую женщину, казалось, в самую душу ей заглянул и прогудел басовито — Дружниковы, кроме Максима, все басили:

— Ну-ка, ну-ка… — он ласково улыбнулся. — Ты, девка, вроде, неплохая, но, баю тебе, жизнь у тебя будет нелегкая. А Максе шибко не подчиняйся. Он у нас хоть и крут характером, а отходчивый. Будет лаяться — он у нас ругатель — молчи, а делай все по-своему. Да гляжу, ты тоже характерная! Ну, чего вы насупились, как сычи? — накинулся он на сына и невестку. — Сыну счастье привалило — бабу грамотную отхватил, хоть образует его, а вы тут гундосите!

Павла вспыхнула алым маком, но на сердце стало легко и спокойно, словно ждала благословения деда Артемия на жизнь с Максимом. Напряженный, ждущий взгляд Максима встретился с её взглядом, в котором он прочел: «Да».

Егор Артемьевиич шевельнул недовольно бровями: лезет дед со своими разговорами, сраму и так натерпелись от соседей, сваты приходили разбираться. Оно, конечно, Фроська — бабёнка сварливая, жадная, да и что удивляться? Сроду в родительском доме не видывала такого богатства, какое в сундуках у неё сейчас запрятано — и мануфактура, и шкуры звериные, и деньжата у Максима водились. Когда сын сходился с Фроськой, Егор Артемьевич был против, однако жили же они столько лет, да и знал ведь Максим, кого брал, зачем так с бабой поступать — у Дружниковых испокон веку было заведено один раз жениться.

Ефросинью разнесло, конечно, словно квашню, заросла она дурным мясом при хорошей жизни. Еще бы! Максим — мужик головастый и рукастый, всё в дом нести норовил. А эта, новая, тощая, в чем только душа держится, голь перекатная да еще с дитем. Да, похоже, опять брюхата. Максим сказывал, что в ней его семя, а так ли это? Говорят, к ней мужик приезжал, баба же с одного разу понести может, оно ведь, дурное-то дело — не хитрое. А как работать по хозяйству будет? Ведь городская, сумеет ли крестьянствовать?