За годом год - Владимир Карпов

Василия Петровича обдало одиночеством, и он лёг на спину.

Над ним синело небо. Высоко крылатым комочком трепетал жаворонок. Его песня звенела, лилась с высоты. Вокруг мирно стрекотали кузнечики. Пахло чебрецом, сырой землей, корнями. И от всего этого Василию Петровичу стало еще более одиноко.

Неподалеку из борка вышла девушка в цветастом платье. Приложив рупором ко рту руки, громко позвала: "Во-ло-о-дя!"" — и так стояла, пока от дальней гривки борка не вернулся ее оклик: "ло-о-дя!"

Валя встрепенулась.

— Какое у вас самое заветное желание, Василий Петрович? — спросила она.

— Мое заветное?

— Ага.

— У архитекторов, как говорят, одно только есть, — стараясь отделаться от щемящего чувства, ответил он шуткой. — Построить себе памятник, но не лечь под ним. Хоть это очень сложно, Валя…

Вера не чувствовала вины перед мужем. "Пусть он и так благодарит", — говорила она Понтусу, хотя, за что и почему Василий Петрович должен быть ей благодарен, не объясняла.

Для себя она выдумала — а может, и была в этом доля правды — оригинальное оправдание и с течением времени поверила в него. Что поделаешь, ежели Василий Петрович чудак-идеалист. Ему не хватает ни практичности, ни желания заботиться о семье. Он витает в облаках и способен на глупости, особенно если дело касается службы. Поэтому ей самой приходится принимать меры. Все, что она делает, делает не только ради себя. Ее забота — сын и, если хотите, сам Василий Петрович. И это она, наверное, имела в виду, говоря, чтобы муж благодарил ее.

Но дело все-таки обстояло несколько проще. Вера говорила: "Пусть он и так благодарит". И в этом "и так", очевидно, была более достоверная причина ее сближения с Понтусом. В душе Вера считала, что муж не дает ей всего, на что она имеет право. Она хотела жить. Как? Лучше, полнее, чувствуя, что ты живешь. Ее тогдашний отъезд в Москву был не только бегством из Минска. К тому же шли годы, и это тревожило Веру, Она все пристальнее рассматривала себя в зеркало, словно не веря, проводила ладонью по лбу, по щекам, разглаживала кожу под глазами. И успокаивалась, лишь, когда глядела на свое тело, — оно оставалось молодым, годы его щадили. Война подсознательно обострила жажду жизни. Смертями напомнила: "Ты тоже смертная, и не так уж много нужно, чтобы вот ты была — и тебя не стало. В жизни все проще, чем об этом говорят!"

Скорей всего, Понтус был первый. Каждый приезд его в Москву приносил Вере какую-то радость, — ресторан, театр, необыкновенно проведенный вечер. Понтус выглядел солидно, с ним нигде не стыдно было показаться. Он умел, когда надо, молчать и на многое не претендовал. К тому же от него в какой-то мере зависела судьба мужа, а значит, и ее с сыном. Понтус же вообще мало задумывался при таких обстоятельствах. Попадалась возможность — и он ее использовал. Победа льстила самолюбию, возвышала в собственных глазах, да и сама жизнь становилась приподнятой.

К тому же люди, которые зависели бы от него, были для Понтуса не лишними. За годы руководящей работы он приобрел определенные знания, ориентировался в обстановке, научился комбинировать, мог подать идею, умел подметить отрицательное, с помпой раскритиковать неугодный проект. Но он понимал — стоит ему потерять должность, как авторитет его рухнет и все собственные работы будут проваливаться в первой же инстанции. С другой стороны, чтобы удержаться в должности, необходимо было во чтобы то ни стало укреплять мнение, что он человек творческий. С этой целью Понтус даже отказался от половины ставки, которую имел право получать за проектную работу в Белгоспроекте, но зато работал дома, был свободен от обязательных заданий и имел под руками Барушку, которому добился оплаты за сверхурочный труд.

Веру, как и многих, вводили в заблуждение выдержка, опытность Понтуса, и она верила в него. Вопреки своему намерению порвать с ним, приехав в Минск, она не переставала встречаться с Понтусом. Встречи были короткие, оскорбительные, но отказаться от них мешала не только личная слабость, но и авторитет Понтуса. Он лишал Веру воли; зная его хватку, она даже стала его побаиваться. Да и трудно остановиться камню, если он покатился с горы.

Сегодня она долго думала о себе. Думала, чувствуя себя несчастной, и мысли ее все время возвращались к одному: надо что-то предпринять. Но и в этом таилось двойственное и лицемерное: она не так искала выхода, как хотела при любых обстоятельствах иметь его. Василий Петрович все больше замыкался в себе и, отдаляясь, становился чужим. Когда утром она пожаловалась ему: "Ты, Вася, хотя купил бы мне помаду, а то все губы жестянкою поцарапала", — он взглянул на нее так, словно увидел впервые: "Сходи и купи, коль приспичило""

Это было просто не похоже на него.

Она отправила Юрика гулять. Сбегала на рынок, купила у приезжих молдаван яблок и груш, старательно вымыла фрукты, положила на блюдо и поставила на стол возле хрустальной вазочки с цветами. Потом заставила себя сесть штопать носки Василию Петровичу — их набралась целая груда. "Я в самом деле мало слежу за ним".

В дверь постучали.

— Можно, — разрешила Вера, думая, что это кто-нибудь из работников гостиницы.

Но вошел Понтус.

— Чего тебе? — вместо ответа на приветствие шепотом осведомилась она, не догадавшись даже спрятать носки.

— Ты не рада?

— С ума сошел!

Он поцеловал ее бессильную руку и, не ожидая приглашения, сел на стул рядом, подтянув на коленях, чтобы не помялись, аккуратно отутюженные брюки.

Обычно, когда Вера оставалась с Понтусом наедине, все, что беспокоило ее, незаметно начинало терять значение, сдаваться не стоящим внимания. Значение приобретало иное. Понтус сидел обок и оглядывал ее. Охватывало трепетное бездумье, когда все — хоть трава не расти, когда совсем не жалко себя и сердце готово сорваться в бездну. Так и сейчас — Вера расслабла и послушно положила руки на колени. Действительно, будь что будет, однако втайне уверенная — все равно ничего страшного не случится. Самое дурное — сплетни. Но, во-первых, они не дойдут до мужа, а во-вторых, плевала она на них. Даже если б — не приведи господи! — они все-таки дошли до Василия Петровича, она бы выцарапала ему глаза, но доказала, что черное это белое.

Понтус потрепал ее по щеке, взял за подбородок. Вера смежила веки и слегка придвинулась к нему. Бледное лицо ее осунулось, под глазами проступила синева. Так неподвижно, прислушиваясь к самой себе, она просидела с минуту. Но потом раскрыла наполненные нездоровым светом глаза и метнула взгляд на Понтуса.

— Мне придется тебя огорчить, — сказал тот, сочувственно усмехаясь. — По телефону про такое не расскажешь…

Вера вскинула голову и поднялась с оттоманки.

— Нет, ты сиди. Когда человек сидит, он более рассудителен.

— Ну, говори! — крикнула она, раздражаясь медлительностью Понтуса.

В ее выкрике были отчаяние, приказ.

— Я хотел сказать, — заторопился он, — что безгрешных люден нет. Человека тянет на запретную снежнику. Даже Василия Петровича. Не смотри так! Вчера ого видели с одной на озеро. Говорят, не впервой. Они встречаются и в служебное время, и в мастерской…

— Кто видел? — сорвался голос у Веры.

— Все… Барушка, Алла, Шурупов…

Что руководило Понтусом? Задатки падкого на сенсации сплетника? Желание поднажать и с этой стороны? Месть и злая радость? Приятно видеть свои пороки в человеке, который в моральном отношении выше, чем ты. Это ведь оправдывает тебя самого. Все может быть. Но главная причина, скорей всего, была в какой-то ехидной ревности, в желании сильнее привязать к себе Веру Антоновну, которая становилась ему все более необходимой. Он шел как бы от противного и, надо сказать, мало в чем ошибался. Были, конечно, и свои корыстные расчеты…

Вера встретила мужа холодным, испытующим взглядом. С подчеркнутой независимостью и вызовом прошлась по комнате, умышленно задев его локтем. План, как действовать, у нее еще не созрел. Пока она решила только, что сегодня говорить об услышанном не может — сослаться на Понтуса как на свидетеля было нельзя. Но в ней все кипело, и Вера жаждала скандала. Обязательно надо было оскорбить мужа, наговорить ему обидных слов, хотя не совсем верилось в серьезность его ухаживаний.

Она знала, чем рассердить его, и потому, сделав невинное лицо, солгала:

— Сегодня я встретила Аллочку. Она передавала, что Илья Гаврилович окончательно недоволен тобою. Когда ты, наконец, станешь человеком?

— Я не хочу об этом говорить, — устало сказал Василий Петрович.

— А я хочу, потому что еще, слава богу, чувствую ответственность за семью. Посмотри на себя! Какой ты отец, муж! — Вера держала в руке носок и после каждой фразы тыкала им в сторону Василия Петровича.

Он посмотрел на нее, остерегаясь, что не выдержит, стукнет кулаком по столу и дико закричит. А она, разжигаясь, подступала все ближе и повышала голос.