Рассказы и очерки (1850-1859) - Чарльз Диккенс

Немного спустя прочел я в газете, что мистера Фарша представили ко двору. Так и было напечатано: "Все, конечно, помнят (я заметил, газеты всегда уверяют, что все помнят такое, чего никто не помнит) мистера Фарша, миниатюрного джентльмена, который привлек общее внимание своей блестящей удачей в последней Государственной Лотерее". Ну, говорю я себе, вот она жизнь! Ведь все у него так и вышло, как на афише. Удивил-таки Георга Четвертого!

(По такому случаю я заказал новую афишу: он держит в руке мешок золота и подает его Георгу Четвертому, а сам в парике, при шпаге, в туфлях с пряжками - все как положено - и Важная Дама в Страусовых Перьях тут же в него влюбляется.)

Тут я как раз снял дом, про который вы спрашиваете, мистер... не имею чести знать имени... и больше года показывал в нем "Забавы и развлечения Мэгсмена" - когда одно, когда другое, но все афиши были у меня выставлены постоянно. И вот однажды, когда публика уже разошлась - да и публики-то было мало, дождь лил как из ведра, - я курил трубочку в задней комнате, наверху, а со мной был Безрукий. Я его ангажировал на месяц, да только сборов он не делал. Вдруг слышу - стучат с улицы. "Кто бы это мог быть?" - спрашиваю Безрукого. А он потирает лоб ногой и отвечает: "Понятия не имею, мистер Мэгсмен". И верно: ни о чем он не имел понятия, - очень скучный был человек.

А на улице все стучат. Пришлось отложить трубку, взять свечу и спуститься открыть дверь. Выглянул - никого. Только чувствую, кто-то прошмыгнул у меня между ног - и прямо в дом. Да ведь это мистер Фарш!

- Мэгсмен, - говорит он мне, - возьмешь меня на прежних условиях? Если по рукам, так и скажи. Я, конечно, ничего не понял, но отвечаю:

- По рукам, сэр.

- Значит, по рукам, решено и подписано, - говорит он. - Поужинать у тебя найдется?

А я еще помнил, какие игристые заграничные вина распивал тогда у него на Пэлл-Мэлл; и мне, конечно, стыдно предлагать ему холодные соеиски и джин с водой. Но он и тому и другому оказал честь. Вместо стола мы ему поставили стул, а сел он на скамеечку, как бывало прежде. Но только я все еще никак не пойму, в чем дело.

А он сперва управился с сосисками (говяжьи, и думаю, что там было не меньше двух фунтов с четвертью), и тогда только его мудрость проступила наружу, все равно как испарина.

- Мэгсмен, - говорит, - погляди на меня. Перед тобой человек, который побывал в Обществе, а теперь оттуда выбыл.

- Вот оно что! Выбыли! Как же вам удалось, сэр?

- Расторговался! - говорит он. И до чего же мудро при этом смотрит!

- Друг мой Мэгсмен, я хочу поделиться с тобой споим открытием. Ценное открытие! Оно мне стоило двенадцать с половиной тысяч фунтов. Дело вот в чем: человек не столько попадает в Общество, сколько попадается.

Я, признаться, не очень разобрался, однако, киваю, как будто все понял.

- Ваша правда, - говорю, - ваша правда, мистер Фарш.

- Мэгсмен, - говорит он, а сам щиплет меня за ногу, - вот и я попался. На все свое состояние, до последнего пенни.

Я чувствую, что бледнею; вообще-то я за словом в карман не лезу, а тут едва вымолвил:

- А где же Норманди?

- Сбежал. И прихватил столовое серебро, - говорит мистер Фарш.

- А другой? - Это я спросил про того, который когда-то носил епископскую митру.

- Сбежал. И прихватил драгоценности, - отвечает мистер Фарш.

Тут я сел и смотрю на него, а он встал и смотрит на меня.

- Мэгсмен, - говорит он, и что дальше говорит, то все мудрее, - ведь Общество-то сплошь состоит из Лилипутов. При Сент-Джеймском дворе все занимаются моим старым ремеслом - все по три раза обходят зрителей, при всех орденах и прочей бутафории. И всюду звонят в колокольчик, а домики - одна декорация. Блюдце у них так и ходит по кругу. Знаешь, Мэгсмен, блюдце-то, оказывается, всесветное учреждение!

Ну, я вижу, что несчастья его ожесточили, и, конечно, сочувствую.

- А что касается Толстых Женщин, - говорит он, да как стукнется изо всей силы лбом об стену, - их в Обществе сколько угодно, только похуже. Та, первая, просто дура была и вкуса не имела; сама же себя и наказала: получила Индейца! - Тут он опять стукается головой об стену. - А эти, Мэгсмен, эти все корыстные. Накупи кашмировых шалей, накупи браслетов, разных там вееров и прочего, разложи у себя в комнатах и дай знать, что ты не скупишься на подарки, если кто зайдет полюбоваться. Все Толстые Женщины, которых не показывают за деньги, сбегутся к тебе со всех сторон, кто бы ты ни был. Они тебе все сердце просверлят, Мэгсмен, как шумовку. А когда с тебя уже нечего взять, они над тобой же посмеются и бросят; бросят тебя на съедение хищным птицам, точно какого-нибудь Дикого Осла Прерий - потому что ты осел и есть! - Тут он так ударился головой об стену, что упал замертво.

Я уж было подумал, что ему конец. Этакой огромной головой, да так биться об стену, да так упасть, да столько перед тем съесть сосисок - я думал, что ему конец. Но он с нашей помощью скоро очнулся, сел на полу, и говорит мне - а мудрость так и прышет у него из глаз: - Мэгсмен! Главная разница между двумя сферами жизни, в которых побывал твой несчастный друг, тут он протянул мне ручонку, а слезы так и полились у него по усам (он очень старался отрастить усы, да ведь не все удается людям, чего они хотят), главная разница вот в чем: когда я не был в Обществе, меня показывали и мне платили. Когда я попал в Общество, я себя показывал, и я же сам платил, да притом дороже. Пускай уж лучше первое - хотя мне сейчас ничего другого и не осталось. Ты завтра объяви обо мне, по-старому, через рупор.

И пошел он опять по нашей части, да так легко встал на свое место, точно маслом был смазан. Правда, шарманку мы от него прятали и при посторонних никогда не поминали про его богатство. А он с каждым днем становился мудрее и такое изрекал про Общество и про Публику, что мы только диву давались. Голова у него становилась все больше и больше - так ее распирала мудрость.

Два месяца он делал очень хорошие сборы. Потом, однажды вечером - ну и голова же у него стала к тому времени! - когда мы проводили последних зрителей и закрыли двери, он пожелал послушать музыку.

- Мистер Фарш, - спрашиваю я (я не перестал звать его "мистером"; другие - как хотят, а я - нет), - мистер Фарш, не повредит ли вам сидеть на шарманке?

А он отвечает:

- Тоби, если тебе случится их встретить, я прощаю и Ей и Индейцу. Нет, не повредит.

Признаюсь, я с опаской начал крутить ручку. Но он ничего - сидел как ягненок. Умирать буду - не забуду, как голова у него увеличивалась прямо на глазах. Можете судить по этому, какие великие мысли в ней рождались. Посидел он так, пока я не сыграл всех вариаций, а потом слез.

- Тоби, - говорит он мне, а сам кротко улыбается, - сейчас маленький человечек три раза обойдет зрителей и удалится за занавес.

Утром, когда пришли его будить, оказалось, что он действительно удалился. И уж наверное попал в Общество получше моего или улицы Пэлл-Мэлл.

Я похоронил мистера Фарша со всем почетом, какой только мог ему предоставить, и сам первый шел за гробом, а впереди велел нести афишу с Георгом Четвертым. Но после этого в Доме стало так тоскливо, что я оттуда съехал и опять поселился в фургоне.

ПОЙМАН С ПОЛИЧНЫМ*

Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

- I

Почти всем нам доводилось наблюдать романтические истории, происходившие в действительности. В качестве директора Конторы страхования жизни мне за последние тридцать лет пришлось, вероятно, чаще других людей наблюдать романтические истории, хотя на первый взгляд моя профессия, казалось бы, и не благоприятствует этому.

Теперь я удалился от дел, живу на покое и поэтому располагаю возможностью, которой был раньше лишен, обдумывать на досуге свои наблюдения. Должен заметить, что мое прошлое теперь кажется мне более интересным, чем в те времена, когда оно было для меня настоящим. Ведь я, можно сказать, вернулся домой после спектакля, и теперь, когда занавес опустился, могу спокойно вспоминать все эпизоды драмы, - мне не мешают яркий свет, толкотня и суета театра.

Позвольте мне рассказать одну такую романтическую историю из действительной жизни.

Ничто так правильно не отражает души человека, как его лицо в сочетании с манерой держать себя. Чтение той книги, где на каждой странице, волею предвечной мудрости, запечатлены неповторимые черты характера того или иного мужчины или женщины, - трудное искусство, и его не очень усердно изучают. Пожалуй, оно требует некоторых врожденных способностей и, несомненно, требует (как и все на свете) кое-какого терпения и прилежания. Но можно утверждать с почти полной уверенностью, что мало кто изучает его терпеливо и прилежно: большинство полагает, будто все великое разнообразие человеческих характеров отражается в нескольких самых обычных выражениях лица, и не только не замечает, но и не ищет тех трудноуловимых отличительных черт, которые важнее всего, гак что, если вы, например, с большой затратой времени и внимания учитесь чтению нот или греческих, латинских, французских, итальянских, древнееврейских книг, то вы даже не пытаетесь что-нибудь прочесть на лице учителя или учительницы, которые обучают вас этому, заглядывая через ваше плечо в тетрадь или книгу. Быть может, это объясняется известной самоуверенностью: вы считаете, что вам ни к чему изучать выражения человеческих лиц, ибо вы их достаточно хорошо знаете от природы, а следовательно, не ошибетесь.