Темная сторона дороги (сборник) - Олег Кожин

Чувствуя, что вот-вот задохнется, Мила всем телом упала на дверь, буквально вывалившись из заплеванного, провонявшего табаком тамбура. В лицо тут же дохнуло свежестью – чистой, даже слегка морозной. Видимо, кто-то умудрился открыть окно в коридоре. В голове прояснилось, подобравшаяся к самому горлу тошнота неохотно отползла обратно в желудок. Мила потерла глаза руками, будто отгоняя марево затухающей злости…

Вагон разительно переменился. Исчезли белые занавесочки и красные коврики. Пропали люминесцентные лампы. Испарились все перегородки. Даже обшивка исчезла, уступив место почему-то не металлическому каркасу, а необструганным, плохо подогнанным друг к другу доскам. Благодаря отсутствию ограничителей создавалось впечатление какой-то безразмерности, бесконечности вагона. Лишь в ширину, от стены до стены, расстояние оставалось в разумных рамках. Противоположный край вагона терялся где-то вдалеке, сокрытый расстоянием и многочисленными женщинами, занявшими все свободное пространство.

Ошеломленная внезапной метаморфозой поезда, Мила не сразу заметила их, хотя не заметить было просто невозможно. Осторожно шагая вперед, она едва не наступала на вытянутые вдоль условного прохода ноги. Странные, невесть откуда взявшиеся пассажирки смотрели на нее с вялым любопытством. Разных возрастов, разного достатка, разных национальностей – между ними не было ничего общего. Они стояли где придется, сидели на чем попало – на табуретках, скамьях, рассохшихся бочках, на распиленных шпалах и просто на корточках. Некоторые лежали прямо на полу, беспомощно таращясь в дощатый потолок, ловя зрачками падающий сквозь щели звездный свет.

– Эй! – донеслось откуда-то спереди. – Эй, соседка! Давай к нам!

За откидным столом, испещренным нецензурными надписями, в компании из четырех женщин сидела попутчица Милы, седая старушка в льняном платье. Двинув костлявым бедром сидящую рядом дородную тетку с вытекшим глазом, она освободила край сиденья и похлопала по нему ладонью, приглашая Милу присесть. Протиснувшись вперед, девушка с облегчением упала на выдранную обивку жесткого кресла.

Новые соседки смотрели угрюмо, но без злобы. Скорее с сочувствием. Впервые разглядев их вблизи, Мила едва сдержала крик. Но промолчала. Вцепилась пальцами в липкую столешницу, усилием воли подавив готовый вырваться вопль. Напротив нее, точно так же держась руками за стол, сидела девушка в железнодорожной форме. Широкая красная линия пересекала ее тело от правого плеча к левой груди. Когда вагон шатало особенно сильно, казалось, что верхняя половина норовит сползти вниз, чтобы с чавкающим звуком упасть на колени соседки – удавленницы с жутковатым синюшным лицом.

– Здравствуйте, – выдавила Мила, с ужасом ощущая, как холодит раздробленную височную кость вездесущий сквозняк.

Одноглазая тетка вынула откуда-то из-под стола бутылку со сбитым горлышком и покрытый трещинами стакан со щербатыми краями. В ее пустой глазнице копошилась бледная личинка. Старушка в льняном платке привычно убрала выбившуюся прядь за ухо, от которого вниз, по всему горлу, тянулась неаккуратная рваная рана. Ее платье больше не смотрелось искусной стилизацией. Разодранное, местами истлевшее, оно выглядело ровесником тех времен, когда Октябрьскую железную дорогу называли именем русского государя.

– Давай, дочка, – она пододвинула наполненный стакан Миле. – За упокой души мятежной…

Мила смотрела на обезображенные шрамами тела и лица, на гниющие лохмотья, но видела лишь вереницу смертей – чудовищных, нелепых, жестоких, трагичных. Необратимых. И, поняв, что не будет, никогда уже не будет у ее мятежной души никакого упокоя, Мила схватила стакан дрожащей рукой, глоток за глотком влив в оледеневшее нутро обжигающую жидкость. Горькую, как несправедливая обида. Соленую, как слезы.

Запрокинув голову, Мила завыла, обреченно, точно попавшая в капкан волчица. Печально подперев голову кулаком, запела старушка-соседка. Следом за ней, пьяно раскачиваясь в такт движению поезда, заголосили остальные.

Мила выла на одной высокой ноте, самозабвенно, захлебываясь от жалости к себе.

Сквозь щели в потолке бесстрастно мерцало плывущее над головой звездное небо.

Ольга Дорофеева

Деление с остатком

© Ольга Дорофеева, 2014

Московский троллейбус

Над Москвой светило солнце.

Впрочем, если этот факт кому-то внушает оптимизм, вызывая в воображении картины могучего Ярилы в голубом небе, радостных людей в светлых одеждах и, может, даже плавные обрядовые танцы, то такого мечтателя необходимо скорее поправить. Московское солнце осенью представляет собой бледное, размытое водянистым туманом пятно на таком же бледном и мокром небе. А вместо хоровода здесь вернее увидишь бегущих гуськом москвичей, сутуло втянувших головы в плечи.

Так думал Николай Петрович, тоже торопившийся к остановке троллейбуса на Маршала Жукова – туда, где когда-то со всех сторон был пустырь, а за последнее десятилетие выросли жилые башни, гордо выпячивающие архитектурные просчеты, которые было принято выдавать за «изюминку», а то и вовсе за творческую находку окрыленного дорогим проектом дизайнера.

Спешил Николай Петрович скорее по привычке и за компанию с остальными, потому что на работу он еще не опаздывал. Но сидеть дома лишние сорок минут у него тоже никакой причины не было: кофе он выпил, бутерброд и чашку сладкой овсянки съел; новости смотреть оказалось совершенно невозможно, так как мама бегала туда-сюда от ванной до косметического столика и пыталась рассказать, с кем из подруг она сегодня встречается. Николай Петрович не осуждал мамину страсть к самоукрашению, хотя нравились ему девушки с более натуральной внешностью, как Наталья Игоревна из отдела закупок. И не то чтобы он пренебрежительно относился к маминой личной жизни, но она уже ввела его в курс дела накануне, поэтому Николай Петрович счел за благо поскорее попрощаться и побежать проторенным путем к подземному переходу.

Троллейбус подошел быстро, чем даже обидел Николая Петровича. «Когда надо – ни за что не приедет», – раздраженно подумал он и обнаружил, что забыл дома проездной. Раздражение его тотчас же усилилось, но возвращаться из-за такой мелочи он не собирался, поэтому выудил из кармана сотенную и купил у водителя билет на девяносто минут. Приложив карточку к непрозрачному темному кругу, Николай Петрович прошел в салон и сел на свободное место.

Мысли его, замедлившиеся от равномерного покачивания троллейбуса, текли важно и бессмысленно, как речи политиков. Читать не хотелось; скользя взглядом по ярким, распихивающим друг друга вывескам, он вдруг вспомнил детство и школу, вспомнил старые троллейбусы и разорванные дерматиновые сиденья, из которых он вытаскивал клочья ваты, пока ехал на частные занятия по английскому. Училка – как ее звали? хотя он никогда этого не знал – пугливо дергала головой, как мелкая птаха, словно опасаясь, что очередной ученик озвереет от неправильных глаголов и сожрет ее со всеми потрохами. Ей не хватало мужества заставить кого-нибудь зубрить правила, но она была доброй и забавной. Николай Петрович вспомнил, что она просила не выбрасывать оставшийся после проезда билетик. Усевшись за стол в пыльной от бархатных штор комнате, он доставал смятый бумажный клочок и отдавал ей. Птица учила его детской считалке: надо было сложить три цифры номера и разделить полученное число на семь. Если делилось без остатка, это значило – к удаче, а если нет, надо было прочитать наизусть стишок: «Единица – слезы, двойка – смех…» Что там дальше? Николай Петрович понял, что подзабыл, и обиженно засопел. Рановато ему еще жаловаться на память!