Чаша терпения - Александр Удалов

— Мерзкая личность. Это вы его утопили. Теперь он мертвый.

— Мертвый, мертвый, — соглашается Зазнобин и смеется.

— Но он еще мне послужит».

Надежда Сергеевна открыла глаза, достала из-под подушки белый батистовый платок, вытерла холодный пот на лбу.

Потом снились ландыши в лесу, какая-то незнакомая лесная опушка на солнце с хороводом веселых молодых берез, гнущихся от ветра шумящими вершинами то в одну сторону, то в другую, словно покатывающихся со смеху; снились угрюмые ели, деревянные домики, и вдруг бронзовый Петр на вздыбленном коне, сердитая холодная Нева, сторожевые пушкинские львы…

Сны просто одолели ее. Надежда Сергеевна устала и от дум, и от этих навязчивых снов.

Утром, неожиданно для себя, она зашла на городскую железнодорожную станцию и купила билет до Петербурга: через Оренбург, Самару, Москву…

Путь предстоял долгий. Было одно утешение: до Москвы ей предстояло коротать его вместе с Кузьмой Захарычем в одном вагоне.

Но и он, этот долгий путь, остался позади. Надежда Сергеевна приехала с дочкой в Петербург в конце июня 1911 года.

Сначала, еще в пути, она со страхом ждала приступа малярии у Наташи, но девочка всю дорогу была весела и жизнерадостна. Приступов не было. Ни разу. Ни одного. И это была самая большая радость для Надежды Сергеевны. Она согласилась бы на любые трудности, лишь бы не вернулась к девочке болезнь. Но страх все еще не оставлял ее, и только когда прошел второй и третий срок приступа, она стала забывать про этот страх.

Первые березы, ели, сосны, которые она увидела из окна вагона, заставили ее плакать. Сладкая боль защемила сердце, защипало глаза, Надежда Сергеевна поспешно достала платок, но едва прикоснулась к глазам, как слезы полились неудержимо. Она взяла из сумочки второй платок, но и он стал мокрым, а слезы все катились по лицу, как у маленькой девочки, так что ей даже стало стыдно самой себя, Кузьмы Захарыча. Наташи.

— Россия… Мать… — сказал Кузьма Захарыч. — Кто не заплачет после долгой разлуки с ней.

В Москве Надежда Сергеевна рассталась с Кузьмой Захарычем.

Теперь, чем ближе она подъезжала к Петербургу, тем все больше и больше волновалась: это был ее родной город, сейчас совершенно чужой, ведь не было в нем больше ни одного существа, которому она была бы дорога и нужна, или хотя бы знакома; пусть бы этот знакомый встретил ее на вокзале, согрел вниманием, добрым словом. Но нет, никого нет. Только памятники, музеи, проспекты, Нева… Неужели завтра она увидит Неву, золотой купол Исаакия и адмиралтейскую иглу и сможет пойти в Эрмитаж?!

Эрмитаж… Нет, нет…

Под крытый перрон вокзала поезд вошел, как в морской прибой: шумные толпы встречающих волнами хлынули к вагонам, и возгласы, смех, поцелуи, звонкие всплески ладоней были похожи на плеск воды.

Когда немного схлынуло, Надежда Сергеевна окликнула из окна молодого круглолицего носильщика с медной бляхой на белом фартуке и пошла по вагону к выходу, легонько придерживая за плечи Наташу.

— Здравствуйте, Надежда Сергеевна! — сказал ей молодой мужчина в синей наглухо застегнутой косоворотке и черном, касторового сукна пиджаке, встретив ее у дверей вагона. — Давайте сюда девочку. Осторожно, девочка. Вот так. У тебя, наверно, головка кружится?

— Кружится. И немного болит. У меня малярия, — сказала Наташа.

— Это не от малярии. Это с дороги, — мягко и ласково продолжал незнакомец. — Как тебя зовут?

— Наташа, — смело отрекомендовалась девочка.

— Простите… А как вас зовут? И почему вы меня знаете? — невольно улыбаясь и радуясь этой нежданной встрече, с волнением спросила Надежда Сергеевна.

— Я Гордиенко Андрей Филиппыч, — ответил незнакомец. — А это моя жена, Ольга Васильевна, а это дочь, тоже Наташа.

— Ну что это за счастье такое!.. Вы… сын Филиппа Степановича Гордиенко?

— Точно.

— И вы… пришли встречать…

— Вас, Надежда Сергеевна.

— Не ожидала. Признаюсь, не ожидала. Простите меня… Надо знакомиться… Вот так. — Она обняла, за плечи Ольгу Васильевну, поцеловала ее в обе щеки, потом сказала Андрею Филипповичу. — Пригнитесь-ка чуточку.

И когда он пригнулся, поцеловала его в щеку.

Вот так, нежданно-негаданно, с этой хорошей встречи началась ее жизнь в Петербурге. Андрей Филиппович с Ольгой Васильевной, конечно, и слышать не хотели о гостинице и меблированной комнате, а прямо-таки приказали ей жить у себя. Через два месяца Надежда Сергеевна устроилась на работу в городскую больницу, успокоилась, как вдруг…

Неожиданная, хотя и мимолетная встреча с Августом опять всколыхнула до самой глубины всю ее душу, разбередила зажившие уже было раны, и они начали вновь больно кровоточить…

Стоял морозный декабрьский день. Красное солнце уже висело ниже адмиралтейского шпиля, тускло светило городу сквозь сиреневую стужу.

Надежда Сергеевна шла по Невскому проспекту мимо Казанского собора, как вдруг услышала голос, который заставил ее вздрогнуть и быстро обернуться. На дороге в санях, стоявших рядом с тротуаром, сидел Август и какая-то некрасивая, с большим сизым напудренным носом в маленькими глазами женщина лет тридцати с лишним.

— Ну поверни же головку. Слышишь?! Вот так. Дома я тебя поцелую, — говорил Август.

— Это будет уже двенадцатый поцелуй. Запомни, — сказала женщина и посмотрела на Августа.

— Хорошо. Запомню.

— Смотри. Ты не любишь отдавать долги.

— Вот посмотри на Кутузова отсюда. Видишь?

— Да.

— Теперь поехали дальше.

Черные легкие сани, мгновенно, как птица, перепорхнули на новое место и снова остановились, теперь около памятника Барклаю де Толли, и Август опять что-то говорил своей спутнице, показывая рукой в белой перчатке то на бронзовую фигуру Барклая, то на Кутузова, словно в знак невнимания и легкого презрения чуть повернувших от саней свои бронзовые головы.

Затем сани скрылись, овеянные снежной пылью, будто укатили куда-то к чертям, в преисподнюю, а Надежда Сергеевна все стояла на месте, смотрела туда, где только что стояли сани.

«Так вот она… правнучка князя Сан-Донато… синий напудренный нос, похожий на репу… глаза малюсенькие, как у новорожденного ребенка… Август, Август…» — думала Надежда Сергеевна.

Невозможно представить, что было бы, если б Август увидел ее, встретился с ней взглядом. Хорошо, что сначала сани остановились у нее за спиной, потом она оказалась позади саней. Наверное, он бы выскочил из саней, бросил спутницу и больше к ней не вернулся. А может, он сделал бы вид, что не видит ее?.. Может, так оно и было? Но ведь она стояла к ним спиной, сгорбившись, съежившись, будто от холода, боясь, как бы Август не узнал ее со спины по фигуре. Она боялась этого, но в то же время ей хотелось обернуться, посмотреть на него, встретиться с ним глазами. Но она все-таки выстояла, поборола в себе это дьявольски сильное искушение, не оглянулась.

Дома заметили ее рассеянность, непривычную молчаливость. Но Надежда Сергеевна сослалась на усталость, на недомогание. Ночью приходилось притворяться, что спит, потому что Ольга Васильевна, просыпаясь, прислушивалась, вставала посмотреть, спит ли она. Но она не спала, не сомкнула глаз за всю эту долгую декабрьскую ночь. Только перед самым рассветом забылась какой-то болезненной дремой, и впервые за многие годы ей привиделся отец.

«— Ты ведь не можешь меня упрекнуть в том, что я сентиментален, — сказал он, вдруг возникнув из снежной пыли там, где стояли сани с Августом у Казанского собора.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, папа, — ответила она, почему-то пугаясь его.

— Мне жаль тебя, — опять сказал он.

— Но почему?

— Да ведь этот негодяй принес тебе одно горе… И вместо того чтобы возненавидеть его, ты продолжаешь его любить.

— Да.

— В этом твое несчастье.

— Да, я знаю.

— Тебе, должно быть, очень трудно?..»

Вместо ответа она громко застонала.

— Что с вами, Надежда Сергеевна? Что с вами? — с тревогой спрашивала Ольга Васильевна, стоя у ее кровати. — У вас что-нибудь болит?

— Нет… Ничего… Я видела сон, — сказала она, улыбаясь и приветливо, и виновато.

Несколько дней после этого Надежда Сергеевна боялась ходить по городу, опасаясь вновь встретиться с Августом. Но страх, смешанный в то же время с желанием встретиться, был напрасен, Август не встречался, и она была рада этому.

Зима прошла в бесконечных рассказах и воспоминаниях о Средней Азии, о Ташкенте, о поездках на легких санитарных дрожках по пыльным кишлачным дорогам, через бурные реки, о цветущих садах и золотых виноградниках, о сладких дынях и персиках, налитых солнцем и тяжелым медом. Нечего и говорить, сколько теплых задушевных слов было сказано ею о своих друзьях…

Андрей Филиппович с особенным интересом расспрашивал про 1905 год, про митинги и забастовки в Ташкенте.