Песнь Соломона - Тони Моррисон

Молочник чуть не вскрикнул, когда услышал строчку «В дом краснокожих Хедди взяла дитя». Хедди — бабушка Сьюзен Берд со стороны отца, и, значит, Пой — дочь Хедди. А слова «дом краснокожих», вероятно, говорят о том, что Берды — индейцы. Ну конечно! Пой была ведь индианка или с примесью индейской крови, и звали ее Пой Берд, то есть Пой Птица.[22] И даже нет — Поющая Птица! Вот какое имя она, наверно, получила при рождении — Поющая Птица. А ее брат, Воррен Берд, должно быть носил имя Птица Ворон, а скорее, просто Ворон. Они смешали свои индейские имена с именами, которые звучали на американский лад. Итак, набралось уже четыре человека, имена которых упоминались в песенке: Соломон, Джейк, Рина и Хедди, да к этому еще можно прибавить косвенный намек на индейское происхождение Хедди. А если так, то Джейк и Пой и в самом деле оба родом из Шалимара, как утверждала Цирцея. Все сходится, ошибки быть не может. Песня, которую распевают местные ребятишки, — это история его семьи! Он посмеивался, что-то бормотал себе под нос и ломал голову, как свести концы с концами.

Соломон — отец Джейка. Так это Джейк взлетел в небо до самых вершин? Оставил он дитя у белых в доме? Нет, не то. Ведь есть же строчка «Соломон, не покидай меня», значит, Соломон-то и ушел, именно он улетел — по всей вероятности, умер или убежал, — не Джейк, а Соломон. Может быть, это дитя или сам Джейк умоляет его остаться. Но кто эта «черная женщина», которая «на землю повалилась»? Почему она «рыдала и о землю билась»? Судя по этим словам, она была вне себя от горя. Горевала ли она о том, что кто-то сперва оставил ее дитя у белых в доме, а потом его взяли в дом краснокожих? Рина? Уж не Рина ли та черная женщина, что до сих пор плачет в ущелье? Может быть, Рина — дочь Соломона? Может, она родила внебрачного ребенка, и тогда отец ее… Нет. Она плачет о Соломоне, а не о ребенке. «Соломон, не покидай меня». Он, вероятно, был ее возлюбленным.

Мысли путались, но он ощущал радостное возбуждение ребенка, стоящего перед грудой коробок с подарками, наваленной под рождественской елкой. Где-то в этой груде есть подарок, приготовленный для него.

И все же еще много, множество пробелов. Сьюзен Берд, мелькнула мысль, — наверное, она знает больше, чем ему рассказала. К тому же надо ведь забрать часы.

Он помчался к лавке Соломона и увидел себя на бегу в зеркальном стекле витрины. Улыбка до ушей. Глаза сияют. Он ни разу в жизни не был так возбужден и счастлив.

ГЛАВА 13

В то теплое сентябрьское утро она еще долго стояла после его ухода, а потом ее немного отпустило, и она выронила нож. Когда он стукнулся о линолеум, она медленным, медленным жестом взялась за груди, словно то были плоды манго, выставленные на рынке, чтобы каждый мог пощупать их и отойти. В такой позе она стояла в залитой ярким солнцем комнате Гитары до тех пор, пока сам он не вернулся домой. Она не двигалась, не отвечала на вопросы, поэтому Гитара просто взял ее на руки и снес с крыльца. Он усадил ее на нижнюю ступеньку, а сам отправился взять у кого-нибудь автомобиль, чтоб отвезти ее домой.

Всю эту историю он считал кошмарной и с брезгливостью наблюдал проявления ее нелепой, бездумной любви, но тем не менее глубокая волна печали захлестнула его, когда он бросил взгляд на эту и впрямь красивую женщину, которая, застыв, сидела на ступеньке, держалась за груди и глядела перед собой запавшими глазами.

Мотор старого автомобиля, который он одолжил, ревел оглушительно, но Гитара обращался к ней негромким, тихим голосом:

— Ты думаешь, вот он меня не любит, и я и в самом деле ничего не стою. Ты думаешь, он перестал тебя хотеть, и это неспроста — раз он о тебе такого мнения, значит, он действительно прав. Раз он тебя бросил, значит, ты — мусор. Ты думаешь, он твой, потому что самой тебе хочется принадлежать ему. Зря это, Агарь, не надо так. «Мой» — плохое слово, особенно когда мы говорим о тех, кого любим. Любовь не должна быть такой. Ты замечала, как тучи любят высокий утес? Они обволакивают его, весь целиком; бывает даже, за ними и утеса не видно. Но ведь вот что интересно. Поднимись на самый верх, и что там? Вершина утеса. Тучи не покрывают ее никогда. Утес вздымается над ними, потому что они не мешают ему, они не затягивают его полностью. Тучи позволяют утесу держать голову высоко, свободно, они не стремятся его спрятать, чем-то связать. Слышишь ты меня, Агарь? — Он разговаривал с ней, как с ребенком. — Нельзя сделать своей собственностью человека. А раз ты чем-то не владеешь, то этого нельзя и потерять. Ну допустим, он и в самом деле превратился бы в твою собственность. Ты могла бы всерьез полюбить человека, который без тебя ничего собой не представляет? Тебе действительно нужен такой? Только ты шагнешь за дверь, а он тут же и рассыпался? Ведь не нужно тебе этого, верно? Этого не нужно ни тебе, ни ему. Ты ради него всю свою жизнь перевернула. Всю жизнь перевернула, девочка моя. А если ты так низко ценишь свою жизнь, что готова от нее отказаться, отдать ее ему, то он-то чего ради станет высоко ее ценить? Раз для тебя она не дорога, то и для него не дороже. — Он замолчал. Она сидела неподвижно и ничем не показала, что слышит его слова.

Красивая женщина, подумал он. Прелесть, чернокожая красотка. Хочет убить из-за любви, умереть из-за любви. Тщеславие и гордыня этих бесхребетных женщин потрясали его. Всех их избаловали когда-то в детстве. Ко всем их прихотям взрослые относились всерьез и растили собственниц, каких свет не видывал, а обостренное чувство собственности порождало мелочную собственническую любовь, готовую сожрать все, что на глаза попадется. Они не могли поверить, не могли смириться с тем, что их не любят; если кто-то им отказывал в любви, им казалось, все на свете пошло кувырком. Почему они считают, что все должны их любить? Почему уверены, что их любовь — самой высокой марки или, уж во всяком случае, ничуть не ниже, чем у других? Уверены, и все. И так нежно любят они эту свою любовь, что готовы убить каждого, кто станет у них на пути.

Он опять посмотрел на нее. Хороша. Черная красотка. Чернокожая красотка. Куда же ты смотрела, Пилат? Неужели никто не внушил ей того, что необходимо знать? Он вспомнил своих сестер — обе сейчас взрослые, вполне созревшие женщины — и вспомнил, как они росли, всю эту канитель. А где твой папа? Твоя мама знает, что ты сейчас на улице? Не выходи с открытой головой. Простудишься и умрешь. Тебе не жарко? Тебе не холодно? Дождь идет, ты не боишься промокнуть? Не клади ногу на ногу. Подтяни носки. А я думала, ты ходишь в молодежный хор. У тебя из-под платья комбинацию видно. Вернись и выглади воротничок. Перестань болтать. Причешись. Марш отсюда и быстро стели постель. Поставь мясо на плиту. Выбрось мусор. Смажь вазелином, все пройдет.

Ни Пилат, ни Реба не понимали, что Агарь не похожа на них. Не так сильна, как Пилат, не так проста, как Реба, и поэтому не может жить, как они. Ей нужно было то же самое, что большинству цветных девушек: сонм маменек, бабушек, тетушек, сестер, двоюродных сестер, соседок, учительниц воскресной школы, закадычных подружек, — вот тогда бы у нее хватило сил, чтобы жить… и появился бы вкус к жизни.

А все-таки, подумал он, если твой любимый — уж неважно, достоин он любви или нет, — пренебрегает тобой или просто бросил…

— Вот послушай, Агарь. Стоило мне только полюбить, меня сразу покидали. Отец умер, когда мне было четыре года. Первая потеря в моей жизни и самая тяжелая. Потом мать. Нас у нее осталось четверо, когда умер отец, и она не выдержала. Убежала. Просто убежала, и все. Нас взяла на время тетка, до бабушкиного приезда. Потом бабушка забрала нас к себе. А потом уж появился дядя Билли. Сейчас оба они совсем старенькие, еле скрипят Так что, понимаешь, для меня было не так-то просто связать себя с женщиной. Я ведь думал: если полюблю кого, тот умрет. Но я все-таки не удержался, связался с женщиной. Один раз. Правда, я считаю, больше чем один — невозможно. — Он немного подумал, потом сказал: — Но убить ее мне никогда не хотелось. Его — другое дело. Но не ее. — Он улыбнулся, но Агарь на него не смотрела, даже не слушала, и, когда он вывел ее из машины и передал из рук в руки Ребе, у нее были все те же пустые глаза.

Они одно только умели — любить ее, и, поскольку она ни слова не говорила, стали носить ей всякие подарки, чтобы ее развлечь. Впервые в жизни Реба прилагала усилия, стараясь что-то выиграть. И впервые в жизни ей это не удавалось. Выиграла она только портативный телевизор, который не смогли включить в сеть, потому что в их доме не было электричества. Ни лотерейного билета, ни выигрыша в бинго[23], или в полиси[24], или в банковской расчетной палате, или в тотализаторе какого-нибудь магазина, ну ничегошеньки, даже надувного шарика во время карнавала не принес ей магический ее дар. Реба пала духом. Растерянная, невезучая, она уныло тащилась домой, сжимая в руке стебельки чего-то, цветущего возле домов чужих людей. Вручала дочери, а та сидела в кресле у окна или лежала в постели и все перебирала, перебирала свои густые волосы.