Каменные скрижали - Войцех Жукровский

Иштвану стало стыдно, что он при ней молчал о поисках пути к избавлению, о том, чем грозит им обнародование их тайны.

— Маргит, я не имею права затевать этот разговор, пока не получил развода. Развод я могу получить, только вернувшись в Будапешт, я должен принять решение вместе с женой, без посредников, она имеет право узнать об этом первая от самого меня. Но очень возможно, что за границу меня больше не пустят. Ты готова приехать ко мне? Остаться, быть может, на целые годы?

— Иштван! — в ее восклицании звучала благодарная готовность. Помолчав, она досказала: — Ведь я же буду с тобой.

— Не забывай: чужой язык, иные обычаи, другие условия. Зарабатываю я мало. Ты будешь отрезана от своих, приговорена ко мне.

— Отец не лишит меня наследства. У меня есть профессия, я умею работать… Никакой беды не вижу, — она скрестила пальцы, полная пылкой готовности. — Но она-то согласится?

— Как я могу за нее ответить? Она мужественный человек. И любит меня… Да, именно поэтому она не станет чинить препятствий. Дело в другом, очень сложное дело, — он примолк, глядя ей в глаза. — Я никогда об этом не говорил. Молчал, так мне было удобней. Решение суда — это только формальное освобождение от брака, я католик, мы не можем нарушить клятву перед Богом.

— Для тебя это так важно? — она изумленно отняла руку и оперлась на нее головой, погрузив пальцы глубоко в медные пряди волос. — Я тоже христианка, но этих твоих угрызений совести понять не могу.

— Я поклялся: «И не покину тебя до самой смерти». Только смерть освобождает от уз.

Она долго и недоуменно смотрела на него и, наконец, понимающе улыбнулась.

— Это все слова. Ты же не прикажешь мне ждать ее смерти. И вряд ли захочешь, чтобы я ей этого желала. Должен ведь найтись какой-то выход… Или ты ищешь, как бы покрасивей от меня отделаться, а любовь твоя вовсе не так сильна? Ты в силах думать о будущем, о своей жизни, в которой мы не вместе? Если бы ты вправду любил меня, не было бы таких преград, которых мы не одолели бы. Иштван, Иштван, зря мы затеяли этот разговор, лучше никаких планов не строить и жить, как живут здешние, дарами дня и надеждами, — она закрыла лицо руками, и он понял что она плачет.

Он бросился к ней, расцеловал волосы и затылок, обнял, бормоча, заклинал, умолял о прощении. Он знал, что причинил ей боль.

Она отняла руки от лица, глаза ее ясно блеснули, ресницы слиплись от слез, но на губах играла усмешка.

— Никуда я тебя не отпущу, — упрямо сказала Маргит. — Вас сюда надолго присылают?

— Годика на два, на три. Я тут уже второй год.

— Значит, у нас есть еще год. О чем беспокоиться? Мы, австралийцы, так легко не сдаемся. И если только ты хочешь…

— Конечно, хочу, я желаю тебя, — приговаривал он ей прямо в раскрытые губы.

— Я обещала профессору нынче-же вернуться. Если хочешь побыть со мной подольше, проводи меня в аэропорт.

— Останься до утра, — попросил он.

— Не могу. Я приехала на несколько часов, потому что терпение лопнуло.

Иштван спросил недоверчиво и с надеждой;

— А билет у тебя есть?

— Есть-есть. Первым делом купила. Ну, так ты едешь, или мне звонить в «Эксцельсиор», чтобы прислали такси?

Её голова посветлела на солнце, проскользнувшем в комнату, глаза были веселые.

— Идем, — потянула она его за руку. — Терпеть не могу куда-то торопиться.

Когда они вырвались за город, на асфальт, озаренный поддельным огнем заката, он прибавил газ, и они поднялись на вершину пустого холма, поросшего могучим чертополохом, словно выкованным из серебра. Далеко впереди, освещенный низким солнцем, по обочине шел и падал какой-то полуголый индиец. Он молитвенно поднимал руки, плашмя падал наземь, тут же вставал, делал три шага, снова простирал руки к небу, словно в поисках опоры, и распластывался ничком.

— Что с ним? — заволновалась Маргит. — Притормози, надо спросить.

Изможденный мужчина в дхоти, тыквенный кувшинчик приторочен, падал и вставал на ноги, словно испорченная заводная игрушка.

Иштван обогнал его и остановил машину. Они с Маргит вышли, взялись за руки и стали ждать, пока индиец приблизится. А тот, не обращая на них внимания, поднимался и падал, словно длиной собственного тела измерял пройденный путь. Лоб и грудь индийца были серы от втертого пепла, спокойное лицо сосредоточенно, внимательный взгляд темных блестящих глаз пробуждал неясную тревогу.

— Садху, — вполголоса сказал Иштван. — Святой странник.

— Он душевнобольной? — спросила Маргит. — Движения правильные, ритмичные… В этом есть что-то такое, что нормального человека выбивает из колеи. Зачем он так затрудняет себе ходьбу? Что за смысл в этом? Нет, он сумасшедший.

Она говорила громко, убежденная, что странник не понимает по-английски. И оба они вздрогнули, когда индиец спокойно откликнулся, причем в его голосе угадывалась ирония:

— Нет, мистер Тереи, объясните, пожалуйста, своей спутнице, что я не более сумасшедший, чем вы и она. Советник шагнул навстречу страннику повнимательней вглядеться, но индиец именно в этот миг воздел руки и упал. Нет, это изможденное, заросшее лицо, по запыленным щекам которого одна за другой чертили свои дорожки капли пота, никого не напомнило Иштвану. Серый, натертый пеплом лоб придавал ему черты какой-то удивительной маски.

— Вы меня знаете?

— Да, вы бывали у нас в министерстве. Вы из венгерского посольства. А я… Чиновник, к которому вы еще недавно приходили по делу, умер — родился я.

— Не понял.

Держась за руки, Иштван и Маргит шли рядом с индийцем, постепенно свыкаясь с его воздеванием рук и падениями плашмя.

Три длинные тени ложились на асфальт и красную глину обочины.

— Я призван, — объяснил индиец негромко, словно рядом шагают неразумные дети. — В меня вступил свет, я понял бессмысленность своего труда в конторе, я понял, что растрачиваю себя, а не совершенствую. И я привел в порядок папки, запер счетные книги и ушел. И вот иду, иду навстречу истоку света.

— Но почему таким странным образом? Разве не достаточно пешего странствия?

— Я показываю своему телу, что оно обязано слушаться меня, как унтер-офицер учит новобранца дисциплине, как вы муштруете непокорного слугу — Я слишком долго потакал своему телу, чтобы оно теперь беспрекословно подчинилось. Оно притворяется, что ему плохо, тяжко, оно твердит, что щебень режет подошвы, оно выпрашивает пишу и воду, а я принуждаю его идти и не останавливаться. Теперь оно уже не бунтует, оно кротко подчиняется, оно вернулось к роли, какую должно играть в моей жизни.

Индиец вставал на ноги и падал, вытянув руки, позволял себе сделать три шажка и снова воздевал руки, чтобы падением отмерить частичку дороги.

— Но это же безумие, вы истощите себя, вы причиняете вред себе и семье, если она у вас есть.

— Есть. Жена и сыновья смирились с моим решением. Ибо не изменят его ни гневом, ни слезами. Им не переубедить меня. Я никого не принуждаю следовать своему примеру. Если я кому-нибудь и причиняю вред, то только одному себе. Это мое тело, я имею право делать с ним все, что мне угодно, — странник говорил спокойными периодами в ритме шагов и падений, и ровность голоса при этих движениях механической куклы производила ужасное впечатление. — Оставьте мне хотя бы малую долю свободы. Если я и погублю, то только одного себя. А вы? В вашем мире нет места даже для такого странствия, как мое. А вся ваша техника, наука, к чему они ведут человечество, если не к насилию, страху и гибели? Я никому не причиняю зла. Уважайте мою волю.

Внезапно Иштвану вспомнился чиновник, сидевший в уголке комнаты за столом с маленьким вентилятором, чистенький, уравновешенный, дружелюбно улыбающийся. Но тот носил очки.

— Вы носили очки?

— Да, но теперь они мне не нужны, я не ищу правды в книгах, я иду туда, откуда свет, на восток…

— Вы Балвант Судар! — воскликнул Тереи, был порыв пожать облепленную песчинками ороговевшую ладонь, но индиец продолжал свое, даже не заметив дружественного движения.

— Судар давно умер, а родился я, алкающий истины… Я знаю, чего хочу, а вы не знаете, мечетесь, блуждаете. Я иду к свету своим путем, а вам придется вернуться в машину и нестись невесть куда. Вы меня обгоните, но я уже давно обогнал вас, опередил, я — искра, сознательно ищущая обратный путь, в костер, когда прочие поглощаются тьмой.

— Пойдем, Иштван, — Маргит потянула Тереи за руку. — Самолет ждать не будет.

Они отвернулись в побежали к машине, стоящей на обочине. Солнце садилось, небо пылало ослепительной краснотой.

— По-твоему, то, что он про нас сказал, надо считать пророчеством? — спросила Маргит с суеверным страхом.

— Нет. Хоть мы и не валяемся в пыли при каждом шаге, мы тоже идем за своей истиной, Маргит, и уверяю тебя, мы ее достигнем.