Каменные скрижали - Войцех Жукровский

— Я еще на бегу понял, что он готов. Лежит, скрутясь, вниз головой в кювете. Старик тоже понял, не добежал, руки вперед выставил, будто хотел оттолкнуть весь этот вид. „Не тронь, — крикнул. — В машину“. С поля крестьяне бежали, кто с мотыгой, кто с палкой, им было видно только корову, этого довольно, чтобы они взбесились. Если бы они нас поймали, разделали бы насмерть, камни вслед швыряли, но мы удрали. Посол велел мне вести. Даже не оглянулся, только слюни глотал громко. А потом и говорит: „Кришан, это ты был за рулем, я тебя в обиду не дам, возьмем хорошего адвоката. Я тебе заплачу“. Я тогда его боялся и согласился. Он сопел-сопел, что-то соображал, потом положил мне руку на плечо и говорит: „Дела не заведут. Только молчи и слушайся. Не пожалеешь“.

— Дядя Пишта, я анисовых купил, попробуй, — влетел в шатер Михай. Солнечные зайчики метались у него по икрам, глаза сияли от полноты счастья. Не понимая, что происходит, он смотрел на помрачневших мужчин и женщину, съежившуюся возле койки, положа локоть на краешек. Шатер дышал в такт волнам шума и музыки цимбал.

— Отлично, грызи. И больше не мешай.

Протягивая кулечек, сделанный из зеленого листа, мальчик подошел к койке, на которой отдыхал покоритель вихря.

— Нет, Михай, — отстранился тот. — Я же тебе говорил про гороскоп, сладкое мне опасно. Дай вот ей, она за меня съест.

— Кришан, почему ты мне раньше об этом не сказал, вернулся советник к прерванной исповеди.

— Пробовал. Но сааб сказал, что знает всю правду, так что мне было делать?

— Хорошо, хоть теперь знаю, — глубоко вздохнул Тереи. — Только чем тут поможешь? Ему поверят, не мне.

— Это не все, — сказал водитель, присев на корточки на койке. — Приезжаем мы прямо к губернатору, и старик тут же приносит жалобу, мол, на дороге крестьяне подстерегают проезжающие машины и забрасывают камнями. И меня выставляет свидетелем. И зовет губернатора на улицу, чтобы тот лично поглядел на разбитый фонарь и погнутый бампер. Губернатор по всем статьям извинился и послал туда грузовик с полицией. И меня посадили к водителю, чтобы показать, где это случилось. А те все еще стоят на дороге, некоторые молятся. Корова под балдахином лежит, вся в цветах, кругом плошки горят, не счесть. Народ, как нас завидел — бегом к нам, кричат, наверное, жаловаться собирались. Водитель бросил на них грузовик — они врассыпную. Тут он затормозил, из кузова попрыгала полиция с бамбуковыми палками, и пошла расправа. Только крик слышу и щелканье палок по спинам. Народ разбежался. Я потихоньку в кювет заглянул — парнишки уже не было. Наверное, семья забрала тело, — Кришан прерывисто дышал, переживая свой рассказ, вытирал полотенцем лоб и шею. — Разогнали народ, офицер вызвал старосту и составил протокол, орал так, что тот только извинялся и кланялся. Все про корову толковал, это же для них святая святых, — Кришан презрительно надул губы, провел пальцем по щеточке усов, — а я эту святую ем.

— Может, парнишка живой? — несмело спросил Тереи.

— Нет. Я слышал, что женщины говорили. У меня его имя записано и фамилия отца. Они из бедных. Они даже не знали, что могут требовать возмещения. Всю жизнь в земле роются. Когда мы вернулись, я рассказал… этому, — Кришан бросил взгляд на сморщившего лоб, прислушивающегося Михая. Видно было, что малыш силится понять, о чем разговор, поэтому Кришан посла не назвал, только взглядом показал, о ком речь, — а он, мол, не дам ни гроша, хуже нет, чем связаться, потом не отцепятся. И намекнул то же, что и вы, мол, показания подписаны, а менять уже нельзя, потому что там черным по белому значится, что вел машину я. А потом, будто я вышел из доверия, натравил на меня Ференца и при первом же случае выгнал.

— А это-то зачем?

— А затем, что, если я переменю показания, выйдет так, будто это я в отместку за то, что выгнали с работы. Ясное дело.

Советник сидел, сгорбясь. „Вот я и узнал правду, — горько думал он. — Сам напросился. А мог жить и ни о чем не знать. В спокойствии неведающих. Ведь ничего же не изменить. Доказательств нет. Старику поверят, не мне. И кто сейчас возьмется заново вести следствие, когда дело закрыто?.. Промолчать, чтобы о нас, о посольстве не пошла худая слава? Промолчать во имя Венгрии? — он до боли сжал переплетенные пальцы. — Ведь это подло! Неужели в этом мире закон стоит на страже криводушия тех, кто умеет им пользоваться?“. И вдруг припомнилось о Чандре, вот кто сумел бы взять виноватого за горло и, если не вынудил бы к мольбам о пощаде или к бегству, то шкуру живьем снял бы, ощипал бы до последней рупии, отравил бы всю жизнь…

Мужчины вздрогнули — раздались резкие, поторапливающие звонки.

Видимо, собралось достаточно зрителей, пора было выступать. Кришан неохотно встал, жена подала ему куртку, обняла, застегнула молнию. Он помешкал, как бы скованный панцирем, поправил шлем, опустил на глаза очки. Подвижные ремни, его кожаные крылья, сухо зашелестели.

И перед тем, как выйти из шатра, Иштван увидел, как женщина, стоя на коленях, схватила ладонь мужа, прижала к щеке и, закрыв глаза, поцеловала.

Когда он свернул к дому и завел машину в гараж, его несколько удивило поведение повара, тот сидел на корточках, как статуя из обожженной глины, забившись в синеватую тень.

— Обед готов? Отчего у тебя такой озабоченный вид?

— Все в порядке, сааб, — через силу ответил повар, отводя взгляд.

— Все в порядке, — подтвердил чокидар в скаутской полотняной шляпе, ударяя бамбуковым шестом о плиты тротуара, — Я начеку.

Проходя через столовую, он увидел, что стол накрыт на двоих, волнительно вспыхнула надежда, он бегом бросился в свою комнату и чуть не налетел на Маргит. И сразу понял необычное поведение прислуги. Маргит закинула ему на шею теплые обнаженные руки, поцеловала, потянулась к его губам.

— Как я по тебе соскучилась, — всей грудью вздохнула она. — У меня так мало времени. И так долго пришлось ждать.

— Позвонила бы.

— Не хотела. Ты представить себе не можешь, как хорошо сидеть у тебя в комнате и ждать. Я велела прислуге не говорить тебе ни слова, пусть это будет сюрприз. Не проговорились?

— Нет, но на столе-то два прибора.

— Ну, и дурак у тебя повар, выдал-таки меня, — рассмеялась Маргит счастливым смехом расшалившейся девчонки.

Они стояли, слитые нежным объятием. Слегка пахли нагретые солнцем рыжие волосы Маргит. Сквозь тонкое полотно Иштван чуял напор ее груди, живота, бедер, чуть ли не биение крови. И обрушился на ее губы, разомкнул их, проник внутрь.

— Скажу прислуге, чтобы шла по домам.

— Не уходи, не уходи, — шепотом попросила Маргит, вонзая пальцы ему в кожу. Он даже не заметил, когда она успела расстегнуть молнию на юбке, юбка сама соскользнула на пол. Маргит перешагнула ее движением, каким дети покидают круг, нарисованный на земле во время игры в „домики“.

— Я им уже сказала, чтобы убрались вон, — промурлыкала она, расстегивая на нем рубашку и припадая щекой к загорелой груди.

— Мне надо помыться, я весь потный.

— Если бы ты знал, как ты мне нравишься именно такой, горячий, липучий, ну, скинь же это… — дернула она рукав его рубашки.

Дикое, неукротимое желание, словно им выдался лишь краткий миг. И больше никогда… Но вот ее горячее дыхание обожгло шею, она напряглась под ним, застонала от наслаждения, и мелькнуло, что взаимное упоение похоже на борьбу, он понял, что давит ее в объятиях до боли, до потери дыхания, как соперника. Медленно, очень медленно он возвращался к ней. Она пришла в себя от холода под откинутой рукой, павшей на каменный пол. И вот он скатился с нее, словно сброшенный ударом, лег навзничь затылком ей на локоть, чуя, как там бьется зажатый пульс, голубая черточка под золотистой кожей. Они отдыхали, их пальцы нашли друг друга, сплелись и застыли.

Маргит вытащила из-под него занемевший локоть, опершись на руки, наклонилась над ним, две волны ее волос коснулись его щек, он видел прямой нос, гладкий лоб, переменчивую голубизну глаз, слегка набрякшие губы… Она как бы реяла над ним, и хотелось, чтобы это длилось вечно. Полоска света, падая сквозь щель в занавеске, словно пламенем высвечивала ее волосы, зажигала искорками крохотные капли пота над верхней губой, вспоминалась свежесть этих губ, пахнущих табаком, соленый вкус кожи, но он не порывался больше целовать их, обновлять ощущение. Что тут вспоминать, достаточно было привлечь ее к себе, но он не привлек, ему было хорошо, в нем поселилось сытое умиротворение, словно роение сетки солнечных зайчиков на дне бьющего ключа. Полное благодарности упоение. „Маргит, Маргит, — пело в нем быстрое кружение крови, — от тебя и в тебе мое великое счастливое забвение. Никогда, никогда я не стану пресыщен тобой“, — и эта мысль утверждала в нем отраду.

Он выбрался из-под ливня ее волос. Взял бутылку вермута, взял  стаканы, бросил в них лед. Покачивая постепенно остывающее стекло, он не сводил глаз с нагой Маргит, все еще лежавшей на ковре, ее тело было золотистым, но розоватый загар на маленьких грудях и округлом треугольнике лона переходил в фиалковую белизну, напоминающую колорит созданий Ренуара, как магнит, влекла взгляд ее откинутая рука, хотелось обвести леностную удлиненность очертания. Лицо с большими голубыми глазами, от взгляда на которое ускоряется сердцебиение. Широко открытые глаза бродят взглядом по потолку, ловят сонно вращающиеся лопасти. Движение воздуха колеблет рассыпавшиеся рыжим кругом волосы. И как это тело молодой женщины гармонирует с ковром цвета лесной зелени в голубоватые пятна и сложный охровый растительный узор. О такой минуте Иштван мечтал. Ему представлялось, что именно ради этого сочетания линий и красок, свободного от всякой чувственности, ради чистой красоты купил он этот коричнево-зеленый ковер, словно подсознанием предчувствовал, что будет любоваться Маргит на этом фоне. „Она прекрасна, — восклицал в нем восторг, — преображенная, иная, словно в первый раз увиденная, достойная желания и смиренного обожания“.