Ответный темперамент - Анна Берсенева

– А говорят, что вы на Дальнем Востоке работали, – сказала мама.

– Работал. Два года. В международной экологической миссии. Потом стажировался в Америке. Потом вернулся в Москву снова. И профессор, у которого я когда-то писал диплом, предложил мне клинику в Малом Ржевском, он там оперировал. То есть тогда это была не клиника, а развалины. Даже то, что это особняк восемнадцатого века, никого не привлекало: он вот-вот должен был рухнуть.

Герман говорил ровным тоном, но Ольга физически чувствовала, как тяжело ему говорить, каких усилий стоит завершать фразы. Он действительно устал, теперь это было очень заметно. Темные полукружья у него под глазами потемнели еще больше, и казалось, что все его лицо состоит из резких линий.

Ольга даже обрадовалась, когда Нинка его перебила.

– Ивините, я пойду к себе, – заявила она нахально-церемонным тоном, изображая благовоспитанную барышню. – Второе блюдо не буду: я на диете. А биографии великих – не мой жанр. Возможно, в «ЖЗЛ» потом про вас почитаю.

Нинка ушла. Мама убрала супницу и поставила на стол жаркое в глиняном горшке.

– Герман! – вдруг вспомнила Ольга. – Вы же мотоцикл за забором оставили. Ужас какой, его уже, наверное, украли!

– Надеюсь, что нет, – сказал он. – Но завести его во двор не мешало бы.

– Пойдемте скорее. – Ольга поднялась из-за стола. – Идите, я сейчас тоже выйду, только ключи возьму.

– Извините, Татьяна Дмитриевна, – сказал он и вышел.

Ольга открыла плоский шкафчик, сняла с крючка ключи от ворот.

– Оля, – сказала мама, когда она уже открывала дверь на улицу, – пожалуйста, подумай о себе. Тебе не восемнадцать лет. В твои годы разочарования губительны. После них невозможно восстановиться.

Не ответив, Ольга вышла из дому.

Герман ожидал возле мотоцикла.

– Сейчас я ворота открою, – проговорила она. – Сейчас, сейчас…

– Оля, – сказал он, – поедемте со мной.

Его глаза тревожно блестели в темноте. Так же, как его глаза, блестела поверх снега талая вода, и от этого Ольге показалось, что его взгляд – отовсюду.

– Да, – сказала она.

Она вышла на улицу в свитере, в котором была дома. Он снял с себя куртку и надел на нее.

– Вы же замерзнете, – сказала Ольга.

– Мы по проселку поедем. Это быстро.

Потом он надел ей на голову шлем, затянул ремешок у нее под подбородком, подергал, хорошо ли затянут. Помог ей сесть на мотоцикл.

– Я никогда в жизни не ездила на мотоцикле, – сказала Ольга.

– Не бойтесь.

– Я не боюсь.

Глава 14

В его доме было так тихо и пусто, что и самого дома как будто бы не было. Наверное, это было хорошо: все внешнее было сейчас лишним, все казалось ненужным. А здесь было – как на льдине.

– Вам холодно? – спросил Герман. – Сейчас потеплеет, я включил отопление.

Ольге не было холодно. Лицо покалывало после езды на мотоцикле по проселку, но она не замерзла. Когда они подъехали к его дому, ей стало страшно жалко, что придется расцепить руки. Всю дорогу она сидела, обняв Германа сзади, и лучше бы эта дорога длилась вечно.

Они стояли посередине полупустой комнаты с книжными полками. Свет падал из окна – там раскачивался под ветром уличный фонарь. От этого по лицу Германа шли то светлые, то темные волны.

– Оля… – Его голос дрогнул. – Я не знаю, что сказать. Все, что скажу, глупо будет, я понимаю. Но что ж… Неважно, как будет. Я тебя увидел – там, в тюрьме, – и понял, что так постороннего человека нельзя увидеть. С таким счастьем. Это что-то да значит. С этим трудно сладить.

– Не надо с этим сладить. – От волнения она сказала неправильно. Его глаза были совсем рядом. – Тебе трудно говорить, да?

– Почему?

– Ты устал. Ты ведь еще утром был… там.

– Оля. – Он улыбнулся. У нее сердце замерло от его улыбки. – Ты про это не думай. Ну, я в диком напряжении сейчас, на взводе, и усталости поэтому не чувствую, понимаешь?

– А мне показалось, тебе трудно было говорить. За столом у нас.

– Не трудно… Просто не могу… ничего лишнего. А все же сейчас лишнее, кроме тебя…

Его голос сорвался на середине фразы, а в конце ее Герман положил руку Ольге на затылок и притянул к себе ее голову. Несколько секунд он всматривался в ее глаза, словно хотел получше в них что-то разглядеть, а потом поцеловал ее. Все время, пока он ее целовал, его рука оставалась у нее на затылке. И все время она из-за этого чувствовала себя младенцем, которого купают, поддерживая головку. Такая большая была у него ладонь, что ее голова лежала в ней, как голова младенца.

Потом она почувствовала, что он опускается вниз и ее увлекает за собою.

– Здесь лечь негде, – сказал он. – Ничего?

– Ничего.

Они легли рядом на ковер. Комната сразу стала большая, как в детстве. Ольга подумала, что с самого детства не лежала на ковре. Мысль была глупая, но у нее сейчас и не могло быть умных мыслей. Она вся дрожала от волнения, пока Герман раздевал ее, и в том же волнении, в той же неостановимой дрожи ждала, пока он разденется сам.

– Ты боишься? – спросил он.

Его губы были возле Ольгиного виска, и она расслышала его слова жилкой, бьющейся на виске.

– Нет.

– Я тебя не обижу, Оля.

– Я знаю.

Они обнялись и замерли. Им надо было послушать друг друга вот так, в неподвижности, в молчании. Это была, наверное, какая-то особенная форма страсти – прямое свойство страсти.

Потом Герман стал ее целовать. Ольга чувствовала к нему так много! Но ослепления, безумия, которого он, может быть, ждал от нее, она не чувствовала. Что-то совсем другое.

– Ничего, – сказал он, опять ей в висок. – Ничего, ничего… Ну, слушай меня.

Сам он слышал ее без слов, и она тоже стала так его слушать.

В нем, во всем его теле очень много всего происходило. Шли какие-то сильные токи от шеи, от плеч, от ног. Пылал лоб, и холодны были виски. Он снова положил руку ей под затылок, чтобы притянуть ее к себе.

И вот там, в его ладони, – там просто буря билась! Ольга почувствовала это затылком, вот как странно. Что у нее, самое чувствительное место затылок, что ли?

Но думать об этом она уже не могла. Ее притянуло к его ладони как магнитом, и вот так, через ладонь, притянуло к нему. Ко всему ему.

Он в самом деле находился в сильнейшем напряжении, в могучей тревоге. Он прижал ее к себе так, что, ей показалось, она сама становится им – повторяет форму его тела. Это было так нервно, так тревожно почувствовать себя им! И так, несмотря на тревогу, прекрасно… Она вытянулась вдоль него, как леска, как струна, и стон, сорвавшийся с ее губ, был, наверное, неотличим от пронзительного струнного стона.

И тут он наконец отдался своему желанию полностью, ничем себя больше не сдерживая: ни опаской ее испугать – с чего он взял, что она его боится? – ни чем угодно другим, чем может сдерживать себя мужчина.

Он только что вышел из тяжелого переплета, он выдержал, не дал себя сломать, это стоило ему страшного напряжения всех сил, и все эти силы, которые собрались в нем, рванулись теперь из него в женщину, которую он хотел, к которой мчался в сумерках по скользкой зимней дороге и которую любил.

Да, любил, она услышала это яснее, чем если бы он произнес это вслух. Об этом говорило каждое его движение, каждый рывок и стон. И ладони, огромные, охватывающие, ей казалось, всю ее разом, метали любовь, как, наверное, метали молнии ладони Зевса Громовержца.

Все это и кончилось быстро, как блеск молний. Она ничего не успела почувствовать – что можно было почувствовать от молний, удовольствие, что ли? Она держала его за плечи, пока все его тело билось над нею, потому что ей казалось, голова его разобьется от такого судорожного и сильного биенья.

Наконец он вздрогнул последний раз и, тяжело дыша, уперся лбом ей в плечо. Он сразу стал очень тяжелый, но она боялась пошевелиться под ним. Ей хотелось, чтобы он отдохнул, и отдохнуть – вот так, прямо на ней – ему надо было сразу, как сразу, в первые же мгновенья, надо оказаться на материнском теле новорожденному ребенку.

Это было глупое, конечно, сравнение. Он совсем не похож был на ребенка – с такими-то ладонями! Ольга улыбнулась, хотя у нее в глазах темнело от его тяжести.

– Что ты?

Он приподнял голову, взглянул ей в глаза. И сразу догадался, что ей тяжело держать его на себе, и сразу перевернулся на спину, лег рядом. Это было ужасно жалко, что она перестала чувствовать его тяжесть. Но пожалеть об этом она все-таки не успела – он приподнял ее голову и положил к себе на плечо. Она перевернулась на бок, прижалась к его плечу щекой, а другую ее щеку он накрыл ладонью.

– Ну и руки у тебя! – сказала она, на секунду выглянув из-под его ладони. – Ты ими, наверное, медведя можешь удержать!

– Медведя нельзя руками удержать. – Ольга не видела его лица, но услышала, что он улыбнулся. – Он сильнее человека. Очень коварный и злобный зверь.

– Тогда, значит, ты можешь его почувствовать. Руками.

Она быстро села на ковре с ним рядом. Ей хотелось видеть его лицо. Она была счастлива безмерно. Ей вот только надо было еще видеть его лицо, и счастье стало бы еще безмернее. Хотя так, может, и не бывает, во всяком случае, по правилам так сказать нельзя.