Ответный темперамент - Анна Берсенева

Герман не очень понимал, о чем она говорит. Рассказы Набокова, которые Василиса принесла ему неделю назад, понравились ему так же, как нравилась Ирина, или Наталья, или Алла из Суриковского. Даже не сами они ему нравились, а то, что все они составляли яркую и причудливую мозаику какой-то необыкновенной жизни, которая притягивала его и завораживала.

Они дошли до Василисиного дома.

– Зайдешь? – спросила она. – Я утку запекла с яблоками. Есть такая книга Елены Молоховец, всякие старинные рецепты. Я по ней и сделала, только не знаю, как получилось. А ты же проголодался, наверное. У меня и то от одной шоколадки голова уже с голоду кружится.

Есть в самом деле хотелось сильно. Герману всегда хотелось есть: его постоянное общение с людьми требовало каких-никаких денег, хоть на дешевое вино, которое сам он пил не очень, но покупал вместе со всеми. И книги по специальности стоили дорого, и экономить на них было невозможно. Так что экономил он именно на еде, а проще говоря, единственными продуктами его питания являлись хлеб и молоко из пакета. Осенью он привозил из деревни мешок картошки, но ее ела вся комната в общаге, поэтому хватало ненадолго.

Герман представил себе утку – настоящее мясо! – и у него свело живот.

– Зайду, – судорожно сглотнул он.

Из-за двери на последнем этаже старого, с холодным и мрачным подъездом дома доносились громкие голоса, слышались звуки гитары.

– У тебя гости? – спросил Герман, пока Василиса отпирала дверь.

– Это у мамы с отчимом. У них же всегда кто-нибудь.

Ее мама и отчим были художниками, и жизнь у них была богемная. Когда Герман изредка заходил к Василисе, они обращали на него не больше внимания, чем на зонтик в прихожей. Впрочем, он заметил, что они и на Василису внимания обращали не больше. Он впервые видел семью, в которой все жили бы так отдельно друг от друга. Ну да что он мог в этом понимать? Это же Москва, тут все по-другому.

В кухне сплошной стеной стоял дым. Оттуда-то и доносились голоса – шел какой-то бурный спор.

«Кандинский… Филонов…» – услышал Герман знакомые уже фамилии.

– Иди ко мне в комнату, я утку туда принесу, – сказала Василиса. – А то везде дым, у тебя голова разболится.

Герман кивнул и поспешил в ее комнату, которая находилась в конце длинного коридора. От дыма у него в самом деле сразу начинала болеть голова.

Комната у Василисы была ничем не примечательная. В отличие от всей квартиры, в которой на каждом шагу встречалось что-нибудь необычное – какой-нибудь комод с резными фигурами ангелов или роза, искусно выкованная из чугуна, – здесь были только книги и тетради. Они лежали на столе, на подоконнике, на кровати и на полу. То ли от обилия книг, то ли еще от чего-то комната была пронизана одиночеством; Герман чувствовал такие вещи.

Он снял стопку книг со стула и сел.

Василиса вошла в комнату сразу вслед за ним. Вид у нее был расстроенный.

– Они ее съели! – воскликнула она с отчаянием. – Всю утку! И даже хлеб весь…

Она чуть не плакала.

– Да брось ты, Василис! – Герману стало ее жалко. Он встал со стула и легко обнял ее, чтобы успокоить. – Нашла из-за чего расстраиваться. Я и не голодный совсем. И вообще, на ночь есть даже собакам вредно.

Она замерла у его плеча, даже не дышала. Герман опустил руки.

– А что-что ты про силу и выразительность говорила? – спросил он. – Ну, которых у Набокова нет?

Она вздохнула. Потом, мгновенье помолчав, ответила:

– Я не говорила, что их у Набокова нет. Но бывают вещи, в которых есть недостижимая для него простота.

– Это какие, например?

– Например…. А вот, например, есть такая песенка! – Она улыбнулась и пропела тоненьким голоском: – «По ленивой речке, около плотины, по ленивой речке солнце светит в спину. В ласковом тенечке под старою сосной позабудь печали, посиди со мной…»

– Да, простоты хватает, – пожал плечами Герман.

– Ее моей маме ее няня пела, когда она маленькой была.

Герман с трудом мог представить маленькой Василисину маму с ее сурово-равнодушными глазами.

Все это было немного смешно, но в общем довольно скучно. Он любил то, над чем можно было подумать, а в этой песенке думать было не над чем. И не было у него никаких печалей, и сидеть просто так ему было некогда.

– Ну, я пойду, – сказал Герман.

– Посиди со мной, – грустно улыбнулась Василиса. И поспешно добавила: – Это так, цитата. Извини, что так получилось с уткой.

Она проводила его в прихожую. Когда открыла дверь и Герман оглянулся, чтобы попрощаться, то глаза у нее поблескивали в полумраке – ему показалось, нежно и печально. Но это было слишком неуловимое и почему-то болезненное ощущение. Он не знал, что с ним делать, и оно тут же прошло.

По дороге в общежитие Герман вспоминал балет – яркое и необычное зрелище. Про Василису он не вспоминал. Чего вспоминать, если они в любой момент могут увидеться?

Это было на четвертом курсе. Летом Герман уехал на практику к себе в Моршанский район и Василису не видел, конечно. Не видел и в сентябре, когда вернулся. Он все собирался ей позвонить, узнать, как она, да все времени не было.

Он вообще выпал тогда из круга общения – писал диплом, работал в ветлечебнице, было не до гулянок и даже не до посторонних книг. Поэтому когда однажды он встретил возле метро Хана, веселого парня с режиссерского курса ВГИКа, тот долго рассказывал ему, что и как у общих знакомых – Герман ничего ни про кого не знал.

– А Василиска-то – помнишь? – сказал Хан. – Умерла.

Герману показалось, что его стукнули по голове дубиной. Как – умерла?! Как это Василиса могла умереть?

– Как – умерла?.. – с трудом выговорил он.

– Да вот так. Онкология.

– Но она же не болела… – пробормотал Герман.

– Ну, я подробностей не знаю. Вроде, говорят, от этого дела молодые быстрее умирают, чем старики. Как там у зверей, не так? Девчонки к Василиске в больницу ходили. Похудела, говорят, страшно. Еще смеялась, что наконец сбросила лишний вес. Хорошая она была, правда?

Герман молчал как громом пораженный.

– Давно? – наконец спросил он.

– С месяц назад. Ну, Герыч, я пошел. – Хан поднялся с лавочки, на которую они присели потрепаться. – Так не забудь, приходи на мой показ.

«С месяц. Я уже был в Москве. Собирался ей позвонить. Но все откладывал. Куда она денется, думал».

Он был ошеломлен, просто раздавлен. И долго жил в таком состоянии. Потом ошеломление, конечно, прошло. Осталась только жалость к Василисе. Она и правда была очень хорошая, и он был ей благодарен. Да и как не жалеть, что умерла совсем молоденькая девочка?

И вдруг, спустя примерно полгода, Герман почувствовал, что воспоминания о Василисе принимают в его сознании какой-то странный характер. Они становились все ярче, все пронзительнее. Он вспоминал каждое ее слово, каждый жест и взгляд. Особенно тот, печальный и нежный, которым она провожала его в тот вечер, когда ему не досталась утка с яблоками. Может, она уже тогда была больна? Может, даже знала об этом? У него невыносимо сжималось сердце, когда он предполагал, что это могло быть так…

Глава 12

Теперь, двадцать с лишним лет спустя, Герман сознавал, что означало то постепенное прояснение его памяти: он взрослел. Натура его была такова, что взрослел он стремительно, и в тот год после смерти Василисы он как раз начинал входить в состояние взрослого мужчины, хотя и только-только, в самом первом приближении.

А теперь он находился в этом состоянии давно и хорошо понимал, почему Василиса прошла когда-то по слепому полю его жизни.

От того, что взрослого и умного мужчину тронуло бы, двадцатилетнему неразвитому парню становилось лишь скучно. Он не понимал тогда прелести простоты, нежности и человечности – его привлекали совсем другие вещи, причудливые и яркие.

«Вот и получи теперь Эвелину! – невидящими глазами глядя на бурную в своем убожестве камерную жизнь, думал Герман. – Ярче некуда!»

Собственно, все женщины, которые у него были, являлись теми или иными разновидностями Эвелины. А теперь, в сорок пять лет, приближаясь к тревожному рубежу своей жизни, он уже и вовсе не представлял себе женщину, с которой мог бы жить. И дело было не в бытовых привычках, за них-то он никогда не держался и менял их довольно легко. Дело было в том, что он на собственном опыте убедился: та нежность, та простая человечность, которую он встретил в ранней юности и мимо которой равнодушно прошел, – есть редкостная драгоценность, которую многим и многим вообще не доводится встретить за целую жизнь.

Собственно, он как раз и относился теперь к этим многим. Ничего подобного ему в жизни больше не встречалось и, учитывая возраст, встретиться уже не могло.

Герман даже и хотел бы попасться в силки самой распространенной среди мужчин его возраста иллюзии: что обновление жизни может быть связано с обновлением подруги, например, старой на молодую. Если бы так! Он бы рад был этому, честное слово. Но обновление подруг происходило в его жизни не раз, и ни разу при этом не случалось, чтобы что-то всерьез переменилось в нем в связи с этим.