ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

У Триумфальной арки у Итальянского бульвара процессия остановилась – председатель Эро поприветствовал ждавших его здесь на лафетах орудий, украшенных дубовыми ветками и многочисленной трехцветной символикой, «героинь 5-6 октября». Сен-Жюст обратил внимание, что Теруань среди них не было – главная героиня «похода на Версаль», кажется, окончательно ушла из истории, – зато было много актрис, просто изображавших участников тех славных дней. Эро обратился к «матерям народа героев» с приветственной речью, после чего был увенчан «героинями» лаврами, а сам, в свою очередь, расцеловал каждую из них.

Следующую речь «красавчик» произнес уже на площади Революции у подножия гипсовой статуи Свободы, рядом с тем местом, где еще вчера возвышалась гильотина, а теперь был воздвигнут огромный костер, на котором были грудой навалены разломанные эмблемы монархии и королевские портреты. На вершину костра водрузили носилки с обломками гербов.

Грянул очередной революционный гимн свободе, сочиненный Госсеком, после чего Эро, размахивая на этот раз уже не железной чашей, а горящим факелом, возгласил:

– Здесь, на этом самом месте топор закона поразил тирана! Пусть же теперь пламя превратит в пепел позорные знаки рабства, созданные многими тиранами ради укрепления своей власти! Мы – свободные люди, народ равных друг другу братьев, да не создадим же мы больше никогда других атрибутов власти и величия, кроме эмблем ремесел и искусств! Пусть пика и колпак свободы, плуг и сноп колосьев станут единственными украшениями Франции! И пусть в памяти человечества будет навечно заклеймено имя того тирана, который обманул доверие великодушного народа, посадившего его на престол!

Горящий факел полетел в костер, который мгновенно вспыхнул. В ту же самую минуту в воздух поднялись выпущенные из клеток три тысячи голубей, разукрашенных трехцветными лентами и с узкой полоской бумаги на шее с надписью: «Мы свободны!»

Заполненное людьми Марсовое поле вдруг до боли напомнило Сен-Жюсту события трехлетней давности и Праздник Федерации. Антуан вновь видел тот же Алтарь Отечества, те же огромные толпы вооруженных парижан, отряды департаментских федератов и даже национальное представительство в полном составе. Разве что сам он теперь находился не на поле среди марширующих батальонов Национальной гвардии, а среди самих народных представителей. И уже не мелькали среди участников праздника шитые золотом камзолы дворянства и лиловые и алые рясы духовенства.

Тем не менее, история, казалось, повторялась, когда председатель праздника взошел на Алтарь Отечества и, возложив на него ковчег с основным законом Франции, под ликующие крики радости торжественным голосом провозгласил принятие Конституции, которая наконец-то принесет стране общее счастье; всем своим блистающим видом этот расфуфыренный недобитый аристократ из настоящей сановной знати (двоюродный брат фаворитки королевы госпожи Полиньяк!) Эро де Сешель показался Сен-Жюсту не к месту на празднике победивших санкюлотов: он очень напоминал бежавшего из Франции революционного маркиза Лафайета.

Они были в чем-то похожи: если Сен-Жюста за его внешность позже прозвали «ангелом» (правда, с многозначащим дополнением – «смерти»), дворянина Эро де Сешеля с самого начала называли «красавчиком Эро». Красивый, изысканно одетый, утонченно образованный, с манерами аристократа высшей пробы, в главном правительственном Комитете Эро-Сешель чувствовал себя первым лицом среди своих коллег – мелких провинциальных сутяг, снимавших грошовые номера в парижских гостиницах (Эро был единственный среди «комитетчиков», кто давно жил в Париже и жил на широкую ногу). Сен-Жюста, мелкого «дворянчика из Блеранкура», Эро вначале даже выделял, считая его, по-видимому, своей бледной тенью во всем: куда там бывшему шевалье (сам Сен-Жюст подчеркивал свои «крестьянские» корни, и говорить ему в лицо о его якобы аристократическом происхождении боялись) было до сановного дворянина, и провинциальному лиценциату прав до генерал-прокурора Парижского парламента!

В чем-то Эро, считавший своих коллег за провинциальную адвокатскую «чернь», был прав. Во время подготовки Конституции он ухитрился ввести их всех, в том числе и Сен-Жюста, в заблуждение, предложив изучить «до начала работы» три главных свода античных законов: Миноса, Ликурга и Перикла – законодателей Крита, Спарты и Афин. И даже нацарапал при всех записку библиотекарю Конвента: «Будучи обязан вместе с четырьмя моими товарищами подготовить к понедельнику план Конституции, я прошу вас, от их и от своего имени, доставить немедленно же законы Миноса, которые должны находиться в собрании греческих законов».

Потом обнаружилось: никаких «законов Миноса» никогда не существовало, но Эро, сделав удивленные (и очень насмешливые!) глаза, выкрутился, снисходительно сославшись на собственную необразованность и на то, что о законах Миноса упоминал сам Монтескье.

Сен-Жюст таких шуток не понимал. Так же как не понимал шуток политической карьеры Эро: бывший королевский неправедный судья вдруг превратился в пламенного революционера-фельяна, потом в жирондиста, затем в якобинца, притом даже и среди якобинцев заняв совершенно непонятную позицию, – на словах чуть ли не крайний террорист, он устраивал попойки с умеренными Дантоном и Демуленом и дружил с самыми правыми в Конвенте.

Демулен, кажется, и рассказал кое-что Эро о бурной молодости Сен-Жюста, изрядно приукрасив самые пикантные подробности, и развратный «красавчик» начал набиваться Антуану в друзья. На все снисходительно-дружеские предложения Эро сходить в «веселую компанию» Антуан только презрительно пожимал плечами. С Демуленом он вообще перестал здороваться. А 8 июля, в момент произнесения им антижирондистской речи, стоя на трибуне, Сен-Жюст смотрел на сидевшего внизу Камилла уже как на совсем конченного для революции человека.

11 июля это особое мнение Сен-Жюста подтвердилось. В тот день депутат Камбон сообщил Конвенту об аресте генерала Диллона. Последний пользовался дурной славой: ходили упорные слухи, что после 10 августа генерал безуспешно намеревался двинуть свои войска на Париж, но дело тогда замяли высокие покровители бывшего командующего Северной армией (в этот момент все покосились на часто обедавших с генералом Дантона и Демулена). И вот слухи подтвердились: Диллон встал во главе роялистского заговора.

– Нет ничего нелепее этой басни! – закричал Демулен, срываясь со своего места.

К трибуне его не допустили: председатель Тюрио, желая спасти безумца, отказал Камиллу в слове. Когда «бывший человек 14 июля», опустив от стыда голову, выходил из зала, в спину ему крикнули:

– Ступай обедать с аристократами!

Антуан почти сразу же забыл о происшедшем – грянуло убийство Марата. Но не забыл Демулен презрительный взгляд бывшего приятеля: на следующий день после похорон Друга народа в Комитете общественного спасения к пребывавшему в мрачной задумчивости Сен-Жюсту подошел Эро-Сешель.

– Ты еще не читал это, Сен-Жюст? – спросил он, показывая коллеге тонкую брошюру («Ответ Камилла Демулена по поводу дела Артура Диллона», – прочитал Антуан на обложке). – Твой друг Камилл в связи с докладом о жирондистах прошелся прямо по тебе. «После Лежандра самым тщеславным членом Конвента является Сен-Жюст, – деланно-сочувственным тоном, но, не скрывая насмешки, начал читать Эро выделенное место. – По его поведению и манере держаться видно, что он смотрит на свою голову, как на краеугольный камень Республики, и носит ее на плечах с таким уважением, будто это святые дары».

Скрестив руки на груди, Антуан надменно взглянул на «красавчика»:

– Если я ношу свою голову, как святые дары, то Демулен будет носить у меня голову, как Святой Дени [100].

Эро оценил шутку и, приложив руку к шее, насмешливо поклонился.

Ответ Сен-Жюста, о котором вскоре стало хорошо известно, вызвал явное неудовольствие Максимилиана, который все еще по-дружески относился к дантонисту Демулену. Память о юношеской дружбе со своим однокашником по коллежу Луи-ле-Гран, когда Робеспьер сохранял еще многие человеческие чувства, оказалась для Неподкупного сильнее политического единомыслия настоящего момента. Сен-Жюст отдавал себе отчет, что они с Робеспьером были лишь политическими единомышленниками и политическими друзьями.

Но Антуан понимал своего великого друга: убеждение Неподкупного в собственной миссии не позволяло ему держаться с кем бы то ни было на равных. Четыре года революции подтвердили правоту маленького близорукого человечка в парике – Максимилиан Робеспьер был единственным выразителем Общей воли французского народа.