Не уймусь, не свихнусь, не оглохну - Николай Чиндяйкин

С утра (с 10.00) — репетировали 2-ю половину 1-го акта, сейчас вот 2-й акт. Я свободен был. Сейчас… Сходил в православный собор… Здесь недалеко. Возле моста. Собор Св. Петра и Павла. Отстоял воскресную литургию, проповедь, приложился к кресту… Господи! Спаси и сохрани! Как хорошо, как легко стало, так благостно… Помолился за всех, за Настю, за Леночку, за всех моих родных. Просил прощения у Бога за свои грехи. Вышел на улицу. Солнечно. Прохладно… Собор наш небольшой, непривычный (с одной маленькой маковкой). Вокруг — тот же Монреаль, та же Америка, а у меня вдруг на душе совсем по-другому… совсем по-другому. Не одиноко. Почти слезы брызнули. Так легко пошел по Сан-Катрин к театру. И думал о родных, вспоминал всех. Думал о Танюше и благодарил Бога за то, что они мои близкие, любимые и что они у меня есть… Что Бог даровал мне все, что у меня есть. Что я счастлив, здоров. Что все главное в моей жизни я получил, просто как подарок, как дар — ни за что, так… по милости Божией, и только… И как бы… как бы очиститься от прочей шелухи, никчемных желаний, бессмысленных даже, рядом с тем, что имею, что даровано.

Вот какой чудесный день… Начало дня, вернее. Пришел в театр, а тут… тренаж, какие-то опять нелепицы… ругань и т. д. А. А. сделал перерыв на тренаж… Смогу ли когда-нибудь описать так, как все это было… правдиво и объективно. И возможно ли это? Правдиво и объективно? Наверное, правдиво для меня только. Как я понимаю. Да, наверное.

Мне бы хотелось описать нашу жизнь, наш театр… Не для истории, конечно, но назвать, определить. НАЗВАТЬ… И понять самому.

Сейчас репетиция 3-го акта. Пойду.

28 мая 1989 г.

А. А. — «Под импровизацией мы всегда понимаем свободную игру, а она включает правильную игру и огрехи. Несвободная, регулярная игра — всегда правильная».

«Я настороженно отношусь к слову „авангард“: всегда рискованно хаосом».

«В свободной игре возможно много допусков и грехов, в регулярной игре… вся грязь очень видна, наблюдаема, она разваливает организованное действие».

«Но… без понятия импровизации (или вибрации, как я раньше говорил) игра мертва. Вот парадокс, который нужно постоянно решать».

31 мая 1989 г., Монреаль

Сыграли четыре спектакля (28,29,30 и 31). Сегодня пятый, и последний. Много прессы. В основном сильно хвалебной. Много приходит актеров из других театров. Восторженные разговоры и т. д. Из того, что успел посмотреть и понять, можно поверить, что наш спектакль для них действительно нечто высокое и недостижимое. Кажется, американский театр все-таки слабенький театр. С бору по сосенке. Серьезной, фундаментальной работы (в смысле традиций и их развития) в психологическом театре нет. Вообще культура зрелищная, визуальная больше, больше развернута к шоу, шантану, скетчу и проч. Драматическая культура сборная-случайная, нерегулярная. Денег у них много, конечно, но на это расходовать, видно, нет желания и надобности.

Спектакли прошли хорошо. Первый — сложнее, рванее, на импульсах. Публика разнокалиберная. Внешний успех постоянен (аплодисменты, овации, комплименты, телевидение и проч.). 2-й — ровнее. Строже. 3-й — в ту же сторону. Вчера 4-й — лучший по ощущению. Публика почти очистилась. Меньше любопытных и пришедших послушать родной язык колбасников. Их откровенно жаль теперь мне. Человек-пузо. Но у них часто своя гордость, пузатая, довольно жалкая для взгляда со стороны.

I июня 1989 г.

Второй акт. Спектакль идет ровно, грамотно, но, по словам шефа, «не на воле». Я играл 1-й акт совсем без азарта. Очень он донял меня за последнее время «пережимами» и т. д. Что-то не радую последнее время шефа, не радую… Вчера «сбросил» немного обороты в игре, а сегодня, после дневной репетиции, когда он опять попросил «построже», опять взял ровно. Хотя понимаю: не угодишь в таком случае. Как бы ни играл.

Ничего такого не произошло между нами, и в работе все так же… Я по крайней мере не вижу явных сбоев или инертности со своей стороны. Но Учитель — человек настроения. Капризный, можно сказать, человек. Охладел… Что тут поделаешь. Спектакль последний сегодня, и улететь сможем только пятого. Придумали еще представление в местной национальной театральной школе (Достоевский, Дюма, Мопассан). Это 3-го. Интерес к театру большой, думаю, публика соберется.

Ходили сегодня с Витасом по магазинам. Купил кое-что. Хочется домой. Как вспомнишь, сколько лететь, так тошно становится.

Скорее бы. I июня 1989 г.

Утром Вася Скорик сказал, что звонил из Москвы Тишкин. Ничего толком на знаю. Что-то с Таней. В больнице. Меня целый день отправляют в Москву. Сижу в аэропорту Монреаля. Рейс в Лондон задерживается. Я должен лететь через Лондон. Думал, что с ума сойду. Ничего не понимаю. Что-то мне говорят. Куда-то посылают. Не понимаю ни слова. Понял только nine-o-clock, девять часов. Вдруг везение. Слышу русский язык. Саша Игнатов… Мистер Игнатов. Что-то стало ясно. Господи! Дай только силы. Дай силы на эти тысячи километров. Силы, силы, силы… Танюшенька. Родная, любимая… Как пережить? Если б можно было отключить мозги. Господи, помоги.

3 июня 1989 г.

Бог послал Сашу Игнатова. Просто не представляю, как бы все это было. Теперь все хорошо. В Лондоне встретили и быстро перевезли из 3-го в 1-й терминал, не потеряли ни минуты и уже летим в Москву. Состояние? Близкое к обмороку. Танечка, Танюшенька, родная.

4 июня 1989 г.

Вот… эта черта… конец моей жизни. Писать об этом невозможно… 9 июня, ровно в б часов вечера не стало моей Танюши.

Сегодня девять дней. Только что вернулись с кладбища. Похоронили 11-го. На Северном кладбище, рядом с папой, Анатолием Алексеевичем. Все эти дни с моего прилета в 2 часа ночи с 4 на 5 — страшный сон. Может быть, когда-нибудь позднее запишу. Когда-нибудь. Господи… Как тяжело.

17 июня 1989 г. Ростов

Вот. Одиночество… Вот… тупик… тупик. Танюша, мамочка моя… кинолента… сюжет… и только. Не может же это быть жизнью.

Утром съездили с Оксаной Ивановной на кладбище. Последний раз. Миленькая, подожди, сказал я ей, подожди, я скоро… Сколько раз говорил ей такие слова… теперь уже навечно.

По-до-жди.

18-го долго, 6 часов, ехал в автобусе к моим старикам. Долго, жарко, невыносимо. Но… надо было поехать. Им тоже… Только что они проделали этот путь на похороны. Не было такого слова в моем лексиконе до сих пор… не было. Похороны… Боже, Боже…

Так не хотелось ехать, так трудно… Но жалко, жалко родных моих стариков… Святых моих стариков. Как поздно все доходит, как непростительно поздно. То, что эти два человечка, заблудшие и беспомощные на страшной этой планете — святые, я понял уже взрослым человеком.