Хитклиф - Лин Хэйр-Серджент

— О чём же, в таком случае?

— Я говорю о её изложении последующих событий.

— Но что же здесь неправда? Миссис Дин тайно спрятала письмо; всё остальное происходило прилюдно. Хитклиф любил и проиграл. Кэти умерла, родив дочь Кэтрин. Хитклиф расправился с врагами. Где тут место для лжи?

— Это не вся история.

— О чём ты?

— Есть другая история, которую нельзя рассказать.

Я остановилась и топнула ногой.

— Когда ты не оскорбляешь своих друзей, ты доводишь их до умопомешательства своими загадками!

— Ладно, мисс Гордячка Бронте, я скажу прямо. Кэти не умерла в ту ночь, когда родился ребёнок.

— Какая нелепость! Рождения и смерти регистрируются!

— Записи можно подделать. Не забывай, что Эдгар Линтон был магистратом!

С минуту я молчала и переваривала услышанное.

— Ладно, пусть она не умерла, пусть записи подделали, но тебе-то откуда это известно?

— Мне рассказал тот, кто узнал из первых рук.

— Кто? Эмили, скажи мне!

— А почему я должна говорить? Чтобы ты потом обзывала меня дурочкой?

— Ну и как хочешь.

Мы пошли дальше. От сдерживаемых слёз я почти не видела дороги и поэтому старалась не терять из виду цветастую юбку шедшей впереди Эмили.

Разумеется, я умирала от желания услышать объяснения, но успешно разыгрывала полнейшее равнодушие. Сестрица моя была в таком расположении, когда, попроси у неё соли, нарочно передаст перец. Поэтому я стала напевать себе под нос песенку; сделала весёлое лицо и даже стала следить за своей походкой, чтобы ненароком не выдать своего волнения. Эмили вышагивала впереди, прямая как палка, легко перешагивая лужи, которые мне приходилось перепрыгивать.

На какое-то время внимание моё привлекла едущая навстречу нам тяжёлая воловья повозка.

Она была так велика, а дорожка так узка, что нам пришлось отступить на обочину.

Пока повозка приближалась, мне пришла в голову странная фантазия, будто мы внезапно перенеслись в прошлое. Повозка была такой медленной и неуклюжей, а люди в ней — мужчина и женщина — такими бесформенными в своих вневременных нарядах, что казались воплощением всего крестьянского: согбенные трудами спины, невыразительные глаза обращены в себя, в свой внутренний мир, затерянный в глубинах народной памяти.

Когда повозка проезжала мимо нас, я поздоровалась, но крестьяне не ответили, хотя нас разделяло не больше шести футов. Они даже не подняли на меня глаз. Такое бывает во сне.

Они проехали; я огляделась. Мне пришлось встряхнуть головой, чтобы прогнать наваждение. Приветливое утреннее солнце спряталось за тучи, небо потемнело. Изменилась и сама местность: холмы стали круче, растительность скуднее, просёлок выглядел заброшенным.

— Мы идём не к Хоуорту! — воскликнула я.

— Не к Хоуорту.

— Куда ты меня завела? Куда мы идём?

Вместо ответа Эмили указала на вершину холма напротив. Сощурившись, я сквозь очки разглядела далёкую островерхую крышу и печные трубы на фоне серого неба.

— Это Грозовой Перевал! — воскликнула я через секунду. — Ты ведёшь меня к Грозовому Перевалу!

Эмили кивнула.

— Зачем, Эмили? Ты никогда прежде не брала меня с собой.

— Ты всегда отворачивалась от правды. Теперь вот и узнаем: это неизлечимо, или тебя можно исправить.

Это было приглашение помириться, и я им воспользовалась.

— Ты права. Я отворачивалась от правды, но больше не собираюсь этого делать. Я посмотрю ей прямо в глаза, но ты должна мне всё рассказать.

Эмили внимательно посмотрела на меня.

— Ты говоришь от сердца?

— Да.

— Ладно, хорошо. Я не только отведу тебя к Грозовому Перевалу, я ещё и расскажу тебе то, что на самом деле произошло в ночь, когда родилась наша новая знакомая. Но прежде пообещай мне одну вещь.

— Что хочешь — только расскажи!

— Поклянись не спрашивать, откуда мне это известно.

— Клянусь. — В моём голосе звучала искренняя радость; я готова была обуздать свой язык ради частичного удовлетворения любопытства и мира в семье.

— Ну ладно.

Мы пошли вдоль сужающегося просёлка, перепрыгивая через ручейки талых вод, она рассказывала, а я слушала следующую повесть:

Вообрази, как это могло быть, как это было.

Вообрази: три свечи прилеплены воском к каминной полке. (Кто-то торопился.) Их дрожащее пламя освещает спальню (ту самую, где мы сегодня побывали), но изящно обставленную во вкусе прошлого столетия. Здесь недавно принимали роды, судя по всему — тяжёлые. Везде кровь — слишком много человеческой крови, — окровавленное тряпьё, тазы с окровавленной водой, окровавленные свивальники младенца, который орёт в колыбельке, поставленной в изножье кровати, на пропитанных кровью простынях лежит женщина.

Женщина. Кто-то надел на неё длинную кружевную сорочку, словно обряжал покойницу. Она и впрямь почти покойница — серая кожа натянулась на скулах, глаза закрыты… дыхания не слышно. Но пульс ещё слабо бьётся на горле и чуть сильнее на запястье, которое держит…

Муж. Он сидит на стуле подле умирающей. Одна его белокурая прядь в крови. При каждом вдохе из груди его вырывается рыдание.

Служанка. Обмякла на стуле в углу. Младенец, белокурый в отца, кричит. К нему никто не подходит. На каминной полке, кроме свечей, стоят часы. Они тикают в унисон.

Час по полуночи. Окно открыто, ночной ветер колышет занавеску.

А это что? Шелестение плюща за окном? Занавесь колышется сильнее. За подоконник цепляется рука. Рывок мощного, одетого в чёрное плеча, мелькание белоснежного кружева. На озарённом свечой подоконнике появляется блестящий чёрный сапог.

У мужа вырывается сдавленный крик.

— Хитклиф!

При звуке этого имени женщина на кровати вздрагивает.

Муж ещё рыдает, но находит в себе силы потянуться к сонетке звонка.

— Стой! — жутким голосом произносит Хитклиф. — Стой, если тебе дорога её жизнь, а коли этого мало, если тебе дорога твоя!

Одной рукой он выхватывает пистолет, другой вынимает из кармана флакончик с алой жидкостью. В пламени свечей она вспыхивает рубиновым светом.

— Помнишь? Я её спасу, если тебе хватит ума не мешать.

Он обходит кровать, встаёт на колени напротив мужа, кладёт пистолет на подушку рядом с головой роженицы. «Заряжен и взведён, — бросает он мужу, — и я с огромной радостью проделаю дырку в твоей голове, если ты дашь мне повод».

Теперь слышны только крики младенца.

Хитклиф убирает с лица женщины спутанные пряди, нашёптывает на ухо нежные слова.

Муж и служанка (она проснулась; о да, она-то ничего не пропустит) смотрят, как Хитклиф откупоривает флакончик и вливает несколько капель в стиснутые зубы женщины. Он гладит её шею.