Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни - Василий Потто

Четыре тысячи голов не составляли, конечно, богатства целого племени и, по всей вероятности, принадлежали только владельцу того поля, на котором остановился отряд; но горцы хорошо понимали, что угоном одного стада русские не удовольствуются, что все их стада и все табуны, находящиеся на пути отряда, станут его добычей. Поля также не будут пощажены; народ дойдет до разорения, наступит голод – и гордое племя поставлено будет в зависимость от других племен, стоящих ниже его по происхождению. Эта перспектива смирила их гордость. Лучше покориться великому государю, нежели быть обязанным своим существованием вассалам. И вот, на третий день после прибытия отряда на Ул, князья Шумаф и Тау-Султан явились в лагерь, на честное слово, гарантировавшее им свободу. Они с раскаянием говорили о своем прошлом поведении, но условием новой покорности ставили позволение убрать хлеб с полей и возвращение отогнанного стада. “Поля вы убрать можете, – отвечал начальник отряда, – но на стада не рассчитывайте: они составляют добычу войск по праву войны”.

Пришлось принять и эти, не совсем снисходительные, условия. Часть темиргоевцев тотчас отправилась вслед за отрядом на речку Псинаф, а остальные удалились в горы готовиться к переселению. Но дни проходили за днями, поля давно уже были убраны, а покинутые темиргоевцами аулы на Кубани по-прежнему стояли пустыми, точно при переговорах на Уле о переселении не было и речи. Наконец прошел месяц. Широков потребовал от князей объяснения в их странном поведении. Князья отвечали, что, верные данному слову, они готовы двинуться в путь, но что подвластный им народ ерукавский, подстрекаемый Джембулатом, объявил, что скорее покинет своих князей, чем согласится когда-нибудь вернуться к постыдному прошлому.

Широков тотчас двинул отряд на речку Фарс и занял войсками поля, принадлежавшие ерукаевцам. Хлеб уже был убран и стоял в копнах. Если бы Широков помедлил день или два, жители успели бы свезти его к верховьям рек в свои неприступные трущобы. Рассчитывая, что истреблением ерукаевских полей он причинит значительный ущерб самим смирившимся уже темиргоевским князьям, Широков прежде всего вступил в переговоры с ерукаевцами, увещая их принести покорность. Переговоры длились целую неделю. Изворотливость азиатских дипломатов и их уменье обставить главный вопрос ненужными аксессуарами, выражавшими совсем не то, что думал и что хотел народ, всегда приводили в изумление наших начальников. Семь дней говорить и ничего не сказать – искусство, которому позавидовали был лучшие ораторы любого из наших европейских парламентов. Переговоры, к удивлению людей, не знакомых с обычаями горцев, не привели ни к чему. Дело оставалось все в том же положении, в каком находилось в первый день появления в нашем лагере неприятельских парламентеров. Широков думал уже приступить к уничтожению полей, но проливные дожди, начавшиеся с утра и не прекращавшиеся до полуночи, долго не позволяли ему прибегнуть к этой решительной мере. Ерукаевцы между тем не теряли времени даром. Они не без умысла тянули переговоры, и в то время, как русские доверчиво внимали их клятвам, от них во все стороны скакали гонцы, приглашая соседей на помощь.

Первого сентября на безоблачном небе показалось, наконец, солнце. Широков придвинул отряд к середине сжатых полей и приказал казакам зажечь крайние копны. Густой дым черными спиральными столбами поднялся над посевом и, колеблемый ветром, стал устилать всю окрестность. Под его покровом к полям незаметно приблизилась неприятельская конница. На черном фоне дыма начали вспыхивать огоньки ружейных выстрелов, и завязалась перестрелка. Казаки отступили, но дело свое они уже сделали, и пламя, перебрасываемое ветром с копны на копну, охватило огненным морем довольно значительное пространство. Среди дыма видно было, как горцы поодиночке и целыми толпами перебегали от одной копны к другой, стараясь спасти те, до которых пожар еще не добрался. К вечеру на полях все стихло. Но зато на следующий день, с утра, горцы уже открыли огонь по нашим пикетам. Чтобы поддержать посты, Широков выдвинул сильные резервы. Партия также стала усиливаться, и к двум часам пополудни против отряда стояло уже до тысячи человек пеших и конных горцев, а из-за Фарса все продолжали прибывать новые подкрепления. Видя, что дело начинает принимать серьезный оборот, начальник отряда отозвал передовую цепь и поставил войска в боевой порядок. Неприятель между тем пошел вперед и атаковал наш левый фланг, где были рассыпаны навагинские стрелки и стояли три сотни Кавказского линейного казачьего полка с двумя конными орудиями. Удар был так стремителен, что навагинская цепь была прорвана, и горцы кинулись на орудия. Артиллерийский офицер был ранен, защищая пушки. К счастью, в этот самый момент линейные казаки ударили в шашки. Неприятельская пехота, смятая и отброшенная, побежала назад в беспорядке. В горячей погоне за ней линейцы наскочили на черкесскую конницу, смешались с ней и, не останавливаясь, гнали неприятельские толпы до самого Фарса. В этой лихой атаке у нас выбыло из строя пятнадцать казаков – все холодным оружием.

Отброшенный за Фарс, неприятель не стал упорствовать ради чужого дела и в тот день разошелся по домам. Ерукаевцы, предоставленные собственным силам, сочли за лучшее смириться. Так, без особенных жертв и даже усилий, окончилось покорение отложившихся от нас темиргоевцев. Последняя причина, препятствовавшая их князьям вернуться на Кубань, была устранена, и на левом берегу реки, остававшемся пустынным в течение целых месяцев, снова зародилась жизнь и закипела деятельность.

Удачная экскурсия полковника Широкова послужила прелюдией к военным операциям и других отрядов, остававшихся так долго в бездействии. Сам начальник правого фланга генерал Антропов тридцать первого августа сделал набег из Прочного Окопа в землю башильбаевцев, чтобы свести с ними счеты за истребление Незлобной. Набег был удачный. Кубанский казачий полк, с вечера до утренней зари, проскакал девяносто верст и как снег на голову явился в долине между Урупом и Зеленчуком. Не все казачьи лошади могли без передышки пробежать такое расстояние, и вместе с Антроповым явилось не более двухсот казаков, – но сила была не в числе, а в полной неожиданности нападения. Башильбаевцы, спокойно убирая хлеб, оторопели. Двое из их старшин, постоянные сподвижники Джембулата, Аслан-Гирей и Аджи-Хахандуков, также были захвачены в поле. Аджи был убит, Аслан бежал, но его родной брат, один из знаменитых узденей за Кубанью, был настигнут ординарцем Антропова подпоручиком Мельгуновым, сбит с седла и взят в плен. Поля башильбаевцев были истреблены огнем, и казаки вернулись назад, приведя семьдесят семь пленных и целый транспорт арб, приготовленный жителями для перевозки хлеба.

Чтобы расширить круг своих операций и не затруднять войска беспрерывными переправами через Кубань, Антропов заложил на Урупе, верстах в тридцати пяти от Прочного Окопа, небольшое укрепление, названное Георгиевским в честь Эмануэля. Это было первое русское укрепление, переброшенное на вражескую сторону. Оно было не велико – всего на четыреста человек пехоты с шестью орудиями, но при нем располагался весь Кубанский казачий полк, что давало возможность делать набеги не менее быстрые, но, может быть, еще более губительные, чем набеги черкесов.

Первый удар с этой новой позиции разразился восьмого сентября над махошевцами, жившими между Лабою и Белой. Махошевцы, управляемые князьями Богортоко, были непримиримейшими нашими врагами и также участвовали с Джембулатом в нападении на село Незлобное.

Как только укрепление было готово, Антропов, оставив в нем часть гарнизона, с остальными войсками, в ночь на восьмое сентября, сделал усиленный переход на Лабу и здесь остановился. По ту сторону Лабы начинались уже поля махошевцев. Антропов притаился в лесу и стал выжидать рассвета. Надо сказать, что при нем находилось несколько ногайских князей, только что изъявивших покорность. Каждый из них явился со своей конницей, – но не было конницы лучше той, которую привел с собой известный на линии вожак хищнических партий князь Измаил-Алиев, исстрелянный и изрубленный в боях с казаками. Теперь он был проводником русского отряда и вызвался идти один на разведку в махошевские аулы. В ожидании его возвращения, в отряде были приняты все меры, чтобы ничем не обнаружить засады.

Наступило утро восьмого сентября. Взошло чудное осеннее солнце и ярким светом залило всю живописную равнину, расстилавшуюся за Лабой. Из всех окрестных аулов народ, вооруженный серпами и косами, стал выходить на уборку хлеба. Время было дорого, страдная пора подходила к концу – надо было торопиться. Горцы, весело разговаривая, рассыпались по полю, не подозревая, что смерть стоит у порога и что многие из них сами будут скошены прежде, нежели успеют скосить несколько колосьев. Трогательна беззаботная веселость человека, не знающего, что над его головой уже висит черная туча. Едва махошевцы принялись за работу, как под зеленым пологом леса каркнул старый ворон. Это был условный сигнал Измаила. Через секунду крик повторился, и вслед за ним, сверкая оружием, из темного леса вынырнула наша кавалерия; быстро перескочив Лабу, она в один момент очутилась на том берегу среди оторопевших махошевцев.