Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни - Василий Потто

О потере неприятеля, понесенной в наших пределах, положительных сведений не было, но за разорение Незлобной он заплатил своими лучшими наездниками. Здесь были убиты кабардинские князья: Султан-Аслан-Гирей, Аслан Росламбек и Дженгот Аша; тяжело ранен Гаджи-Мурза-Бек-Хамурзин и другие. Русским вторжение Джембулата обошлось слишком дорого. Не считая убитых, погибших в пожаре и взятых в плен несчастных жителей села Незлобного, у нас выбыло из строя убитыми: два штаб-офицера (Радионов и Страшнов), два обер-офицера (Попов и Селивантьев) и восемьдесят шесть казаков; ранены: майор Казачковский, сорок два казака; и восемь человек пропало без вести.

О геройском поведении Казачковского в деле девятого июня с похвалой отзывались сами черкесы. Окруженный неприятелем, он получил множество ран, из которых каждая должна была свести его в могилу: так, например, у него перерублены были все левые ребра и концом шашки разрезаны легкое и даже желудок. Два оставшиеся в живых конно-артиллериста успели вырвать его из рук неприятеля и, схватив за повод его лошадь, вместе с ним помчались за бежавшими казаками. К несчастью, при этом общем бегстве лошадь Казачковского была ранена пулей, бросилась в сторону и выбила его из седла. Горцы сочли его, однако, убитым и проскакали мимо; но Казачковский имел еще силу проползти несколько шагов и притаиться в кустах. Там и нашли его после дела с едва заметными признаками жизни. Общественное мнение и большинство медиков, бывших на Горячих Водах, приговорили его к смерти, но, к великому удивлению всех, штаб-доктор Шлиттер поставил его на ноги, хотя здоровье никогда уже более к нему не возвращалось. Для службы, которой он служил украшением, Казачковский был навсегда потерян.

Смерть Радионова также оплакивалась всеми, и посетители Горячих Вод, обязанные ему главным образом избавлением от опасности, приняли на себя все расходы по его погребению. Похороны его отличались особенной торжественностью, и весь город проводил его гроб до самой могилы. К сожалению, в преданиях не сохранились указания о месте его погребения, и путник может быть двадцать раз прошел по его забытой могиле, не подозревая, – что ступает над прахом одного из богатырей великого кавказского эпоса.

Поход Джембулата в русскую землю замечателен в том отношении, что он двигался с сильным конным отрядом по большим открытым дорогам с ночлегами, привалами и даже дневкой, среди угодий одного из наших укреплений. И тем не менее, мы не видим никаких серьезных мер, которые были бы приняты для охраны и даже Горячих Вод с их пришлым и коренным населением. Кроме двух слабых казачьих полков, в поле не было никаких войск, а между тем под рукой находилась целая уланская дивизия, которая в один-два перехода могла бы перенестись к Георгиевску. Поразительная апатия замечалась повсюду. О разгроме Незлобной в Георгиевске, например, должны бы были узнать не позже, как через полтора часа, когда прибежали туда спасшиеся от истребления жители. Пожар этого огромного села вспыхнул перед зарей, в то время, как ночная тень еще не успела покинуть землю, и зарево далеко видно было на темном небе, – и несмотря на все, из Георгиевска, этого административного центра, находившегося всего в десяти верстах от места катастрофы и охраняемого довольно сильным гарнизоном, не было подано никакой помощи. Комендантом этой крепости был в то время майор Глухов, человек преклонных лет, больной, лишенный той военной энергии, которую сохраняет человек даже и в позднем возрасте. Еще седьмого числа Глухову доставлены были положительные сведения о вторжении Джембулата, и он не мог также не знать о направлении, по которому двигалась партия, так как еще накануне жители Бабукова аула бежали под защиту крепостных орудий. Это должно было служить Глухову предостережением. И он действительно принял все меры к защите, – но только Георгиевска, вовсе не думая об его окрестностях и пролегающих мимо него дорогах. Таким образом, Георгиевск, этот важный опорный пункт всей кабардинской линии, оставался зрителем того, что происходило у него почти перед глазами.

Как бы в укор предосудительному бездействию Глухова, почти под самым атакованным селом происходил другой эпизод, героем которого был человек тех же преклонных лет, как Глухов, но далеко не одинаковой с ним энергии. Это был майор Ашлов, старик, прослуживший в одном майорском чине с лишком двадцать четыре года. Возвращаясь с линии, куда он был командирован от Владикавказского гарнизонного полка за покупкой ремонтных лошадей для полкового обоза, он остановился у большой дороги, в двух или трех верстах от Незлобного. Там его и застала ночь на девятое июня. Команда его, при ста сорока семи ремонтных лошадях, состояла всего из восьми гарнизонных солдат. Он видел все, что происходило в Незлобном, и, не имея возможности помочь населению, решился по крайней мере спасти свою команду и вверенный ему казенный интерес. Заслышав вовремя конский топот и догадавшись, что идет та самая партия, вести о которой разнеслись уже по линии, он тотчас приказал тушить огни, собрал лошадей и в то время, как неприятель предавался грабежу и убийствам, осторожно провел свой ремонт на таком близком расстоянии от горцев, что если бы понимал их язык, то мог бы расслышать каждое слово. За эту распорядительность, которую нельзя не назвать подвигом, старик произведен был наконец в подполковники, просидев в майорском чине без малого целый юбилейный период.

Переполох, поднятый нападением Джембулата на Незлобную, распространился далеко по линии; паника охватила даже всю нижнюю Военно-Грузинскую дорогу, и проезжающих стали задерживать на станциях. Вот что рассказывает один из них, которому довелось провести роковую ночь на девятое июня в Екатеринограде. “Рано поутру, – говорит он, – я был разбужен грохотом барабанов и воплями женщин. Я выскочил на улицу и вижу – телеги, на которых везут убитых и раненых казаков. Рассказывают, что три тысячи черкесов, в числе коих была целая тысяча панцирников, напали на Незлобную, что казаки, подоспевшие на помощь, дрались как львы, но должны были уступить многочисленности. В Екатеринограде все пришло в движение. И старые и малые высыпали на улицу; женщины рыдали над убитыми. Барабанщики ходили по улицам и били тревогу. Казаки седлали лошадей. Все ожидали, что черкесы двинутся дальше и дойдут до Екатеринограда. Казаки, собравшиеся, уже готовились выступить, как дали знать, что черкесы ушли. Казаков распустили и занялись погребением убитых, тела которых были преданы земле на станичном кладбище со всеми военными почестями. Вечером вступил в станицу Белогородский уланский полк, возвращавшийся из Персии. Всю уланскую дивизию также остановили на линии, и сюда же форсированным маршем прибыл с Кубани Навагинский пехотный полк.

На следующий день новый переполох в станице. Опять ударили тревогу. Пришло известие, что черкесы вернулись и напали на Прохладную, верстах в семнадцати от Екатеринограда. Казаки поскакали к Прохладной; за ними двинулись уланы – и охранять станицу остались только старики, женщины и дети. Весь день только и говорили, что о черкесах; ночь также провели в страхе, ежеминутно ожидая нападения. Наконец, под утро вернулись казаки и уланы, не встретив даже неприятеля. Известие о нападении на Прохладную оказалось ложным”.

Не безынтересен также рассказ другого проезжающего, задержанного близ Павловской станицы на казачьем посту, где помещалась почтовая станция. Из рассказа этого видно, до какой степени после оплошности, допустившей разгром целого селения, на линии и по дорогам стали осторожными.

“Перед вечером в ожидании ужина, – рассказывает он, – я сидел с трубкой у ворот станционного дома и слушал рассказы ямщиков о черкесах. Начинало смеркаться, как вдруг в тиши вечернего воздуха послышался конский топот и из лощины выехало человек десять всадников. Впереди ехал кабардинский князь, юноша лет семнадцати, на белом коне и в белой папахе. Урядник остановил его. Князь объяснил, что едет со своими нукерами в Георгиевск с дозволения кордонного начальника, и показал билет. Несмотря на это, и даже на то, что у всадников не было другого оружия, кроме кинжалов, урядник указал им луг для пастьбы лошадей возле самого станционного дома, а князя из предосторожности задержал на посту аманатом. Князь рассказывал мне, что вся его родня бежала за Кубань, где была перебита русскими, и что он, оставшись единственным представителем своей фамилии, наследовал от них значительные владения.

Слух о разгроме Незлобного дошел до Тифлиса в преувеличенном виде; рассказывали, что горцы уничтожили целую казачью станицу. Известие об этом появилось даже в местной газете и вызвало забавный протест со стороны одной воинственной матроны, старой гребенской казачки Василисы Сафроновой. Вот что писала она своему сыну, служившему в Тифлисе, в конвое графа Паскевича: