Дуэт - Лидия Шевякова

Вот он лежит перед ней, потерянный гений, бесполезный талант, как нераскрывшийся, но уже сорванный бутон. А сама она так уж хороша? Двадцать лет было отдано совершенно не нужной ей музыке. Еще десять ушло на борьбу за деньги, процветание и комфорт, но бизнес тоже не стал ее призванием. Какое еще геройство в ее активе? Она убила ребенка от любимого мужчины и родила от нелюбимого! Молодец! Причем увела этого нелюбимого от жены с ребенком, разрушила семью! Расстреляла двух неизвестных человек! Шантажировала своего бывшего любовника и партнера по бизнесу, чтобы отнять свои деньги у нелюбимого мужа! Исправление одних ошибок только приводило тс совершению других. А ведь она умна, красива, богата. У нее есть все, чтобы ее жизнь была полнокровной и потрясающей. Где та реперная точка, проскочив которую она двинулась не в ту степь? Ей не хватает идеи. Не хватает большой сильной идеи, для чего жить. Без дальних перспектив ее могучая натура задыхалась, все становилось ненужным, пустым.

«Нужна цель. Мощная, соответствующая моему норову. Но где ее взять? Мы все, вся страна, как слепые, бредем по зыбкому болоту, и у нас нет посоха, чтобы опереться на сухие кочки, нет путеводной звезды, чтобы освещала нам путь и говорила об утре, которое обязательно наступит. Мы все, бедные и богатые, просто потерявшиеся дети с сумятицей в голове и с тоской в сердце, усталые путники в ночи. Как я могу помочь Герману, тем более осуждать его, если сама не знаю, зачем живу. Без веры хоть во что-нибудь и ясного ощущения смысла собственного существования нельзя бросаться спасать другого, так как ты сам близок к погибели. Я только могу быть ему другом и радоваться каждой проведенной вместе минуте».

Она сидела на постели и с ненужной тщательностью обтирала каждый палец у него на руках. Было уже около часа ночи. Она позвонила домой. Мама сонным голосом пробурчала что-то невразумительное, но мирное. Она так уверилась в лидерстве дочери, что полностью сдалась на волю победителя.

«Пусть у меня нет цели, нет идеи, нет веры и нет надежды, но у меня есть любовь и есть долг перед двумя человеческими существами, одно из которых произвело меня, а другое произвела я». Анна впервые с благодарностью подумала о своих близких. Хорошо, что жизнь заякорила ее. Она вернулась в комнату, не раздеваясь, прикорнула рядом с тихо постанывающим Германом и сладко заснула. «Хуже уже быть не может, ведь хуже некуда. Мой возлюбленный наркоман и алкоголик, стоящий одной ногой в сумасшедшем доме», — удовлетворенно заключила она и опустила на свой воспаленный мозг, как на клетку с говорливым попугаем, платок сновидений.

Но утром оказалось, что она не права. Может быть еще хуже.

Герман очнулся, оглядел комнату. Анна сладко потянулась, поцеловала его и, привстав, подала ему минералку.

— Тебе надо больше пить, — сказала она и поперхнулась двусмысленности фразы.

Он тоже усмехнулся, еще раз внимательно обвел комнату глазами, легко, но настойчиво высвободился из ее объятий, отстранил бутылку минералки, поднялся и долго ковырялся в шкафу. Потом, выбрав какую-то одежду, пошел в ванную. Через полчаса он появился с красными глазами, но гладко выбритый и щегольски одетый. Анна хотела так много ему сказать, мысли толкались у нее в голове. Но Герман начал первым. Спокойным, будничным голосом он сказал:

— Спасибо, что ты мне помогла. Извини меня, если можешь. Но сейчас я не хочу ни о чем говорить. Я прошу тебя уйти. Не беспокойся. Такого больше не повторится. Я позвоню тебе.

— Когда? — в полной растерянности тупо спросила Анна.

— Когда смогу.

— Но почему это случилось? Это как-то связано со мной?

— Я не хочу сейчас об этом говорить.

— Это потому, что ты узнал, что у меня есть сын, — не выдержала Анна, — а ты что думал? Бросил меня, а теперь упрекаешь, что я родила ребенка? Ты же ничего не знаешь!

— Я не хочу сейчас об этом говорить, — твердо оборвал ее Герман. — Я люблю тебя. Ты — единственное, что осталось у меня в жизни. И если я смогу тебя простить, я тебе позвоню.

— Простить? — ахнула Анна. Весь мир, все смирение, все понимание жизни, которое снизошло на нее сегодняшней ночью, с головой накрыла волна гнева. — Я корчилась все эти годы, чтобы выжить. А ты собираешься меня простить! За что? За то, что я не сдохла? Что сохранила себя? Нашу любовь!

— Я не хочу тебя слушать, — твердо повторил Герман. — Если ты сейчас не уйдешь, я уйду сам.

Анна боялась броситься на него. Весь этот порочный круг гнева, взаимных обвинений и бегства они уже проходили. Анна медленно, давая ему время одуматься, поднялась и вышла в коридор. Она довольно долго стояла в пустоте этого нежилого коридора и почему-то с нежностью думала, что именно здесь носился ее маленький Герман с перекособоченным ранцем на плечах, размахивая матерчатым мешком на резинке со сменной обувью, которым так удобно было в школе шарахать друг дружку по голове. Ярость оказалась не атомной бомбой, а хлопушкой. Прощение, дарованное ему этой ночью, что-то сильно переменило в ней. «Ведь у меня была целая ночь на раздумья. Почему я отказываю ему в том, что прошла сама? Не факт, что это произойдет сразу. Он прав, мне надо запастись терпением и подождать», — решила Анна. Впервые за долгие годы мир с самой собой вернулся в ее жизнь. «А шарик вернулся, а он голубой!» Нет, у нее еще есть время. Она сама отпустила этот шарик. Прощение подарило ей свободу.

Прошло недели две. Герман не звонил. Анна полностью погрузилась в жизнь семьи. Васечка был уже в том возрасте, когда с ним было интересно разговаривать, открывать ему мир, а мама все названивала своему полковнику Генштаба и бегала выбирать себе новые занавески в комнату, потому что хотела пригласить его в гости в Москву в самое ближайшее время. Смешно сказать, но мир военных оказался ей куда ближе и понятнее мира музыкантов. Так на старости лет Анна-большая обрела наконец истинную опору в жизни — вооруженные силы страны с бравым полковником во главе. И ей было глубоко безразлично, что тот был уже пять лет в отставке. Для Анны Павловны полковник был самый что ни на есть действующий.

Анна-младшая быстро подыскала Васечке няню из своего же подъезда, и жизнь начала входить в обычное русло. Недостроенный дом на Рублевке уже сверкал матовыми финскими стеклами и глянцем дубового паркета. Анна с воодушевлением занималась его благоустройством и поиском дачников. Васечку она теперь часто брала с собой, и его компания ее очень согревала. Оказалось, что это не так уж и страшно, иметь ребенка, тем более что он уже сам просился на горшок и даже пробовал вытереть попу.

Среди этих приятных хлопот раздался звонок Гагика, который пригласил ее в Большой театр на «Жизель». Это не было частным, романтическим приглашением, а скорее культмассовым походом новых русских в театр для разнообразия декораций к переговорам. Они тихо прошуршали на трех дорогих автомобилях к седьмому боковому подъезду и были встречены услужливым вахтером в ливрее и старорежимной дамой с высокой прической в строгом темно-красном костюме и с брошью, скрепляющей высокий воротник белой блузы. В вестибюле глаз радовали малюсенький, номерков на двадцать, обитый бархатом гардероб с высокими венскими зеркалами по бокам и широкая царственная лестница на второй этаж. Такой же улыбчивый и немногословный метрдотель провел их в обставленный старинной помпезной мебелью столовый зал. На хрустящей скатерти огромной столешницы красного дерева, выгнутой красивым овалом, был изысканно сервирован легкий ужин. Рядом с начищенным старинным столовым серебром и тонким фарфором тарелок, увитых вензелями, переливался на свету хрусталь фужеров и радовали музейной замысловатостью выделки графины с красным вином и посеребренные инеем штофы с водкой. Ни один звук не проникал в эту величественную обеденную залу с канделябрами, словно за стеной и не было никакого Большого театра. Старорежимная дама, оказавшаяся администратором, скромно появившись в дверях, пригласила гостей на театральное действо и чинно препроводила их в царскую, или цековскую, — в общем, в роскошную боковую ложу. Один шаг и привычный Большой засверкал огнями, зашумел людским гулом. Все танцы были хитроумно сконструированы хореографом так, что последний грациозный поклон или наиболее эффектный прыжок были всегда обращены танцорами в сторону их ложи. Первое отделение гости учтиво высидели, но после антракта в ложу вернулась одна Анна. Остальные остались обсуждать что-то в обеденной зале. Люди они были серьезные, важные, но все, кроме Гагика, дикие, хотя и русские, поэтому поход в Большой был для них наподобие посещения первоклассного закрытого ресторана с варьете, где роль кардебалета исполняли артисты Большого. Она сидела одна в своей царской ложе и тепло, впервые без боли вспоминала, как много лет назад прорвалась с Германом сюда на гастроли Ла Скала. За неимением лучшего они забрались на самый последний, пятый, ряд самого последнего, четвертого, яруса и все смеялись, что даже места им достались 43 и 44, то есть самые последние. 45-го места просто не существовало в природе Большого. Они сидели под самым куполом, слушали потрясающую Фьиоренцу Коссотто и гадали, что там происходит внизу, так как две трети сцены от них были сокрыты. Зато можно было разглядеть все трещинки на пятках у муз на театральном потолке. А в антракте их соседи — какие-то сухонькие и легкие, как перышки, старушонки — тихо ели принесенные из дома бутерброды, так как они не могли себе позволить пойти в буфет, и даже угостили от своих щедрот двумя дольками мандаринов Анну с Германом. Гера тогда растрогался, сбегал в буфет, принес всем шампанского и целую колоду шоколадок.