Дуэт - Лидия Шевякова

Лидия Шевякова

Дуэт

Тени забытых предков

Это был шторм. Настоящий океанский шторм, девятый вал, транзитом пронесшийся через всю Западную Европу, ревниво оберегая свои набухшие небесные хляби, чтобы обрушить их на сентябрьскую Москву. Привет из Атлантики. С нарочным. Под шквальным ветром деревья гнулись, как прутики. Рекламные щиты дрожали своими плоскими телами, а стекла в домах испуганно дребезжали, отражая в себе тысячи бешеных, шквальных порывов приближающейся бури. Вдруг все замерло. Притихло. В этой мертвой нехорошей тишине кто-то невидимый грянул: «А ну поддай!» И понеслось. Холодный, выдержанный в верхних слоях атмосферы, словно белое вино во льду, ливень, изнемогая нести в себе зародыши градин, с наслаждением ухнул на город.

Молодые музыканты, веселой гурьбой выскочившие после занятий на улицу, столпились под козырьком консерваторской ротонды и восхищенно глазели на непроницаемую стену льдистого дождя в шаге от них. Под его завесой высоко в небе грохотала злая осенняя гроза.

— Вдова запоздалая, — с досады обозвал ледяную злючку Герман, стрельнул глазами на оказавшуюся рядом незнакомую царевну с пепельной косой до попы и с пафосом продолжил уже для невольной слушательницы: — Ерунда, у нас свои громы и молнии.

Он с веселой многозначительностью щелкнул молнией куртки, скинул ее и гостеприимно вытянул над головой девушки, приглашая незнакомку под свой импровизированный зонтик. Анна фыркнула, оценив забавную игру слов, но тут же смутилась, так и не найдя, что ответить. У нее было все, чтобы чувствовать себя в обществе мужчин легко и свободно, но в первый момент она всегда терялась. Вот и сейчас только и пролепетала как дурочка:

— Нет-нет, что вы, большое спасибо.

— Большое пожалуйста! — Герман усмехнулся, сверкнул белыми зубами — такой мужчина дважды не предлагает — и нырнул в бурю, словно в родную стихию. Вообще-то он не собирался бросаться под дождь, но сценический образ демонической личности обязывал к презрению стихии. Анна еще минуту смотрела вслед брюнетистому красавцу, злясь, что вместо того, чтобы блеснуть перед умопомрачительным незнакомцем остроумием, она промямлила незнамо что. «Будет теперь думать, что я полная дура! Интересно, что было бы, нырни я под крыло этого пикового валета?» — запоздало вздохнула девушка. Она опасалась красавчиков, как побаиваются диких зверей, даже если те в клетке, потому что все-таки неудержимо тянет погладить их и в сладком ужасе отдернуть пальчик, просунутый сквозь прутья решетки, услышав их дальний рык. А потом, вернувшись домой с радостным чувством счастливо пережитого рискованного приключения, нежно ласкать и тискать своих домашних, милых сердцу тузиков и барсиков.

Анна, как все хорошие девочки, склонялась к добротным и безопасным поклонникам, лучше из числа тех, кто уже влюблен в нее по уши. А не влюбиться в нее было трудно. Бледная, с молочной, не принимающей солнечных лучей кожей, немного вытянутым, спокойным, породистым лицом и таким же вытянутым телом, со сказочной пепельной толстой косой — такой длинной, что при ходьбе девушка часто прятала ее конец в карман брюк или куртки, — с тонкими у запястий, узкими алебастровыми руками и длинными, словно прозрачными пальцами. Господь богато одарил ее волосами. Даже руки и ноги юной вокалистки были покрыты легким пушком. Анна смущалась обилия своих волос, но, не переча родителям, растила и растила косу, причесывая и заплетая ее с помощью мамы, папы и даже дедушки. Тяжесть косы заставляла ее гордо откидывать голову назад, а внутренняя скованность придавала всем ее движениям ложную неприступность. Анна очень выделялась из общего круга консерваторцев. Она была похожа на благородную средневековую даму с полотен Эль Греко, меланхоличную и протяжную, как отзвук органа.

Они родились в столице Российской империи в неспокойный год Карибского кризиса и расстрела рабочих в Новочеркасске — событий малоизвестных для большинства советских граждан. Зато простым смертным было доподлинно известно, что великий советский ученый Ландау получил Нобелевскую премию за сверхпроводимость. Что гордость нашей авиации новенький Ил-18 — осуществил героический перелет в Антарктиду. И что вождь нашего народа Никита Сергеевич Хрущев дал молодым художникам после всесоюзной выставки в Манеже путевку в жизнь, вернее пинок, отечески напутствуя их «говном и педерасами».

Разница в жизни новорожденных малышей была совсем небольшой. Мама Анны усердно крутила новомодный хула-хуп, чтобы поправить фигуру после родов, и не менее усердно штудировала фрондирующий «Новый мир», где в тот год опубликовали «Один день Ивана Денисовича», а мама Германа безмятежно мурлыкала себе под нос, качая люльку, «А у нас во дворе». Она обожала Маечку Кристалинскую и поручика Ржевского, про которого еще не успели сложить ни одного скабрезного анекдота, так как «Гусарская баллада» с душкой Юрием Яковлевым только что вышла на узкоформатные экраны страны. На дворе прочно стоял на негнущихся социалистических ногах 1962 год.

Родители Германа жили в большой двенадцатикомнатной коммуналке на Станкевича рядом с Домом грамзаписи. Во всех закутках этого огромного человеческого улья кишела, носилась со сковородками, бранилась и пела хором, храпела с присвистом по ночам и шаркала по коридору в любое время суток всяческая живность, и даже ванну землячество рыжих тараканов делило с большой бурой крысой, которая не выносила непрошеных гостей и требовала стучаться к ней, прежде чем войти. Уча неотесанных коммунальщиков хорошему тону, она, встав на задние лапы, делала устрашающие ритуальные наскоки, шипела и щерилась, не желая убираться под чугунное корыто с давно истертой эмалью.

Мама Германа работала на обувной фабрике «Парижская коммуна», скромно значилась «загибальщицей краев деталей» и без устали загибала края женских сапог, ласково прозванных в народе «прощай молодость». Она очень гордилась, что именно на их фабрике сшили дорогому товарищу Хрущеву тот самый башмак, которым он стучал по трибуне ООН, грозя империалистам.

Папа нашего героя слесарничал в одном из столичных таксопарков и всегда при случае втолковывал коллегам, что «их „волжанки“ — это не машины, а вот его колхозный трактор — то была МАШИНА», и для пущей убедительности широко раскрывал налитые портвейном глаза и медленно водил скрюченным указательным пальцем у лица собутыльника, словно проверяя, способен ли тот еще сфокусироваться на его наставлениях. Они были простодушные и работящие выходцы из соседних тверских деревень, москвичи первого розлива, призванные в столицу по трудовому лимиту.