У родного очага - Дибаш Каинчин

— Ну, как поживаете, люди? Здоровы ли дети ваши, цел ли скот?

Это и есть начало разговора, для которого ночь окажется короткой.

Черноглазый чумазый внучек залезает к нему на колени, старик, время от времени касаясь губами его макушки с мягкими душистыми волосами, начинает рассказывать...

Делом всей жизни Кылгая была охота. Из-за охоты он до сих пор не нашел времени огородить пряслом свою избу с юртой и до сих пор выдерживал ворчание своей старухи. Как засобирается в тайгу — ходит сам не свой. С вечера не может заснуть, лежит, без сна с открытыми глазами, и видятся ему места заповедные, крадущийся зверь, слышится грохот выстрелов. Ни свет ни заря он уже на ногах, затемно поднимает всех охотников, всполошит все село. А у самого глаза горят, собран весь, поглядит — ни дать ни взять парень-молодец. И пока едут к месту охоты, Кылгай без устали шутит, смеется.

Место засады, как и откуда начинать гон зверя — все решает Кылгай. И достается же от него тому, кто замешкался, промазал. Разнесет в пух и прах! Однажды в село приехал большой гость из города. Приняв все виды почестей, пройдя через гостеприимство и угощения, он под конец выразил желание поохотиться. Посадили его на лучшего аргамака, дали самый лучший карабин, определили на верное место, где должен появиться козел-элик. И правда, вскоре выскочил огромный рогатый самец-куран и, как будто нарочно, словно мишень, повернулся боком и остановился шагах в пяти-шести от гостя. И карабин не осрамил хозяина — не дал осечки. Прискакали к тому месту охотники, чтоб побыстрее выпотрошить курана и приготовить угощение, а того и след простыл — и клочка шерсти не осталось на снегу.

Гость смутился. «Не гожусь я, видно, для засады. Остается мне разве гонщиком стать».

Все промолчали, не выдержал только старик Кылгай:

— Что вы, что вы! Сидите уж в засаде да ждите. Можёт, элик к вам в другой раз еще ближе подойдет.

Зарычала собака. Приподнявшись на передних лапах, Йедер долго смотрит в темноту, туда, где вход в ущелье, настороженно прислушивается. Старик встает и идет к своей саврасой, она пасется рядом, привязанная на аркан. Саврасая, перестав жевать, тоже смотрит в темноту. Кылгай отходит еще дальше, чтоб не мешал треск сучьев в костре, прислушивается. Теперь ясно различим скрип снега под копытами.

«Сохатый?.. Нет, лошадь, — решает старик. — Кто это может быть? Отсюда за день езды белкуют Боокол с Эчишем, — может, кто из них? Зачем они сюда, — беда какая?»

Возвратись к костру, старик заряжает двустволку, прислоняет к кедру рядом с собой: кругом тайга, мало ли что?

Глаза различают в темноте всадника. Человек в белом полушубке спрыгивает наземь, кашляет, привязывает коня.

— Здоров, дружка! — слышится из кустов его простуженный голос.

— Здоров, здоровы ли вы? — и Кылгай осматривает пришельца.

Маленький, сухонький старичок, борода — целый сноп. Кылгай знает почти всех русских в округе. Приходилось и охотиться вместе, и табаком и лошадью обмениваться, и брагу домашнюю пробовать, но он не помнит, чтобы где-нибудь видел этого человека, — значит, издалека.

— Дай бог доброй охоты!

— Пусть будет по-вашему! — отвечает Кылгай, снимает с огня казан и, разложив на крышке вкусно пахнущие беличьи тушки, приглашает гостя.

Заводится обычный разговор: кто, откуда, куда.

— Давно не ел бельчатины, — уже насытясь, говорит гость. — Теперь не хожу на белок — глаза совсем плохи стали.

Кылгай доволен, что встретил человека, да еще ровню себе — старикам есть о чем поговорить. А путник попался, кажется, разговорчивый, все лето и осень был проводником в экспедиции, и, подумать только, пришел с той стороны гор, где речка Черный Ерчиш, где озеро Зайсан. Слышал Кылгай о тех местах, говорят, зверя тоже много.

— Э-э, дружки-алтайцы у меня тоже были, — запивает гость бульоном мясо. — Давно это было, наверное, померли уж. Родом-то я из Кара-Комурки, оттуда и кочевал в Казахстан. Жена моя оттудова. Спасибочки за стол, — и гость пододвигается к огню, вытаскивает кисет из кармана полушубка.

Кылгай вздрагивает, чувствуя, как мороз трогает кожу. Рука! Да разве он когда-нибудь забудет эту руку! И Кылгай подбрасывает в огонь сучья, чтобы лучше разглядеть ее в пламени костра. Вот она: маленькая сухая рука с оторванным большим пальцем. Видно, и впрямь сидит напротив него «дружка», старый знакомый. Теперь он вспомнил и лицо: заросло, правда, заморщилось — узнать трудно, а нос — тот же, картошкой. Как говорится, гора с горой не сходится... Выходит, не кочевал он, а убежал туда, за перевал...

— Был у нас такой случай, — продолжает рассказывать «дружка». — Гоню коров на вечернюю дойку и вижу — на скале медведь. Он, медведь-то этот...

Но Кылгай не слушает его, только невпопад кивает головой. Перед ним одно за другим возникают события, казавшиеся давным-давно забытыми, нереальными, как сон, а вот ожили в его памяти, словно это было вчера.

...Кылгай видит себя совсем молодым. Спасая жизнь, он бежит в горы. Из-за перевала нагрянула белая банда: кто пеший, кто конный, с винтовкой, с обрезом. Обрушились на село, как пожар весенний, — ни потушить, ни убежать, ни выпросить себе жизнь. Хватают людей и без слов — под топор. Не щадят никого, ни старого, ни малого. Даже в горах стали охотиться за людьми.

Забравшись на вершину перевала Каменное Гнездо, Кылгай увидел внизу двух всадников. Первый на белой лошади, второй — на вороной. Они о чем-то переговаривались, громко смеялись. Кылгай натянул поводья и точно врос в седло, шевельнуться не мог, точно мышь под смертным взглядом змеи. Ну что ему стоило, пока не заметили, свернуть с дороги в густой подлесок, и ведь ружье было заряжено: мог бы свалить одного, а то и обоих. Но Кылгай даже пальцем не пошевелил.

Они заметили его шагах в двадцати.

— Бросай ружье! — по-алтайски крикнул тот, что был на вороном.

Кылгай снял с плеча кремневое ружье, выменянное недавно у купца на корову с телком, и осторожно бросил в кусты, а сам уперся взглядом в луку седла.

К нему подскакали всадники. Кылгай даже не взглянул на них. И лишь когда маленькая сухая рука схватилась за его чумбур, поднял голову. Остроплечий паренек, его ровесник, худощавое лицо обожжено порохом. Видно, стрелок неопытный: слишком много пороху кладет. Прямая челка цвета перепревшей соломы, белесые брови и нос картошкой.

Парень замахнулся на него, Кылгай невольно съежился, но удара не последовало.

Кылгай открыл глаза и под самым носом увидел кукиш. Никогда он не видел такого безобразного кукиша: вместо большого пальца тупой, короткий обрубок со шрамом.

Другой — меднолицый, с черными сплошными бровями и короткой, как у крота, шеей. Спрыгнув с седла, он поднял брошенное ружье, выискивая, куда бы его разрядить. Не найдя мишени, вдруг по-разбойничьи свистнул, и Кылгай замер на миг: зрачок ствола уставился ему в лицо. Кылгай даже не успел вскрикнуть — грохнул выстрел...

Лошадь рванула в сторону...

Когда Кылгай пришел в себя, все лицо его горело, руки были связаны, двое верховых возились рядом, привязывая конец аркана к седлу. Другой конец врезался ему в запястье. «Только бы не упасть, — мелькнуло в голове. — О кудай, только бы не упасть».

Не помнит, сколько бежал вслед за лошадью. Падал, волочился и снова как-то вставал. Уже начал выбиваться из сил. «Все, — подумал, — конец». Но те двое почему-то вдруг поехали шагом.

Меднолицый ни разу не оглянулся, он держал на поводу Кылгаеву лошадь. А курносый, с челкой, изредка оборачивался и громко хохотал, показывая Кылгаю обрубленный кукиш...

И вот он сидит сейчас перед ним. Нет сомнения, это он. Сохранила его земля-матушка. Кылгай думал, кости его давным-давно сгнили. Ай нет, выжил. Сидит Кылгай и никак не может унять дрожь. Сердце бьется у самого горла.

— Да, медведь в наших краях хитер стал, осторожный, гад, — толковал о своем, «гость». — Надо лошадь расседлать да привязать на аркан, — он, кряхтя, поднимается и идет к лошади.

Кылгай схватил было малокалиберку, но удержался. «Потом, потом... Ночь длинная...

...Приволокли они Кылгая к озеру Кара-Кудьюр, где расположились па привале человек тридцать бандитов. День стоял жаркий, пот стекал с лица, слепил глаза, и Кылгай не сразу разглядел шестерых пленников, привязанных на один аркан. Его точно в сердце ткнули — среди них он узнал отца, дядю Йожона, старика Калчая, который уже лет десять говорил всем, что ему стукнуло «вошемдешат вошемь». Остальные трое были друзья Кылгая, с которыми он не раз состязался в силе и ловкости — боролся на свадьбах, скакал наперегонки, пел до рассвета родные песни. Это были Йыду, Йыдыш и Киреш. Все тот же парень с пальцем-култышкой привязал его за конец аркана рядом с отцом, каждому сунул под нос свой кукиш и ушел.

— И ты тут, несчастные мои глаза, — вырвался из груди отца не то шепот, не то стон.

Кылгай будто весь окаменел, ничего не видел, не слышал. Ему хотелось завыть, броситься наземь и биться головой.