Уарда - Георг Эберс

Амени обычно удалялся с пира, как только начиналась попойка.

Когда он в сопровождении везира удалился, гостям надели на шеи свежие венки, головы их убрали цветами лотоса, а чаши вновь наполнили вином. Появились музыканты и заиграли на арфах, лютнях и бубнах всякие веселые песни. Дирижер отбивал такт, хлопая в ладоши, а когда пирующие развеселились, то и они стали поддерживать его ритмичными хлопками.

Подвижный и жизнерадостный Гагабу не ударил лицом в грязь и поддержал славу не только хорошего распорядителя, но и человека, умеющего выпить.

Вскоре строгие лица жрецов загорелись весельем, а военные и придворные из кожи лезли, стараясь перещеголять друг друга в разнузданных шутках.

Но вот старик сделал знак, и появился юный служитель храма, весь в венках, с небольшой позолоченной мумией в руках и, пустив ее по кругу пирующих, воскликнул:

– Взгляните на нее! Веселитесь и пейте, пока вы на земле и не стали такими, как она. [183]

Гагабу снова подал знак, и домоправитель везира поднес гостям благородного вина из Библа. Все принялись восхвалять Ани, подателя всех благ, и чудесные качества напитка.

– Какое вино! – вскричал обычно сдержанный глава пастофоров. – Оно словно мыло!

– Что за сравнение! – расхохотался Гагабу. – Объясни-ка нам его смысл!

– Оно, словно мыло, смывает с души все заботы! – отвечал пастофор.

– Прекрасно, друг! – воскликнул Гагабу. – Раз так, пусть каждый воздаст хвалу этому благородному соку. Начинай ты, первый пророк храма Аменхотепа!

– Забота – яд, – сказал тот, – а это вино – противоядие от яда заботы!

– Правильно! Теперь дальше! Твой черед, тайный советник фараона.

– Всякая вещь имеет свою сокровенную тайну, – отвечал советник. – А тайна вина – веселье.

– Теперь ты, хранитель печати!

– Вино опечатывает двери печали и затворяет ворота перед заботами!

– Верно! Именно это оно и делает! Ну, а теперь ты, достопочтенный градоправитель Ермонта, старейший среди нас всех!

– Вино вызревает, собственно говоря, для нас, стариков, а отнюдь не для вас, молодые люди.

– Ну-ка, объясни нам свои слова! – крикнули из-за стола военных.

– Оно делает из стариков юношей, а из юношей-детей, – со смехом пояснил восьмидесятилетний старик.

– Вот вам, мальчики! – вскрикнул Гагабу. – Твое слово, главный астролог!

– Вино – яд! – проворчал желчный старик. – Оно превращает мудрых в глупцов.

– Ну, в таком случае тебе нечего его опасаться! – рассмеялся Гагабу. – Дальше, начальник царской охоты!

– Края чаши подобны губам возлюбленной: когда коснешься их, тебя словно целует невеста!

– Ну, военачальник, твой черед!

– Мне бы хотелось, чтобы Нил вместо воды наполняло вот такое вино, а я был бы такого роста, как колосс Аменхотепа, а самый большой обелиск Хатшепсут [184] был бы моим бокалом, и я мог бы пить, сколько хочу. Ну, а теперь скажи-ка что-нибудь ты сам, почтенный Гагабу!

Второй пророк поднял чашу, любовно посмотрел на золотистую влагу, не спеша осушил чашу до дна и, молитвенно подняв глаза к небу, произнес:

– Друзья мои, я слишком ничтожен, чтобы вознести богам хвалу за такую милость!

– Хорошо сказано! – воскликнул везир Ани, незаметно для гостей вернувшийся в зал. – Если бы мое вино могло говорить, оно, конечно, поблагодарило бы тебя за эти слова!

– Слава везиру Ани! – закричали пирующие, высоко подняв чаши, наполненные благородным вином.

Везир выпил вместе со всеми, а затем встал и сказал:

– Кому из вас это вино пришлось по вкусу, того я приглашаю завтра к моему столу. Там каждый сможет отведать его опять, и если оно и там понравится, то пусть этот человек будет моим желанным гостем каждый вечер! Ну, а теперь спокойной вам ночи, друзья!

Вслед везиру понеслись радостные крики. Когда зал, наконец, опустел, уже занималось утро. Лишь очень немногие после такого пира могли сами найти дорогу со двора. Остальных ожидавшие рабы обычно взваливали себе на плечи и, как тюки, тащили к носилкам. Но сегодня всем был предоставлен ночлег в Доме Сети, потому что еще ночью разыгралась сильнейшая гроза.

Пока гости поднимали на пиру свои чаши и предавались безудержному веселью, верховный жрец в присутствии везира допрашивал Пентаура, содержавшегося в Доме Сети в качестве узника.

Люди, которых Амени послал за ним, застали его на коленях. Он был погружен в такое глубокое раздумье, что даже не слыхал их шагов. Он утратил душевное равновесие, ум его был взбудоражен, и ему никак не удавалось взять себя в руки и разобраться в новом горячем чувстве, с невероятной силой вспыхнувшем в его груди.

До той поры он никогда не ложился спать, не обдумав события минувшего дня, и ему без труда удавалось отделить добро от зла во всех своих поступках.

Сегодня же перед его внутренним взором предстала беспорядочная вереница наплывавших друг на друга картин. А когда он хотел отделить их одну от другой или привести их в какой-то порядок, перед ним возникал образ Бент-Анат, полонивший его сердце и ум.

Его мирная рука поднялась сегодня на ближних и пролила их кровь; он хотел обвинить себя в грехе, хотел покаяться, но… не мог. Стоило ему начать порицать себя, как перед его глазами появлялась рука солдата, вцепившаяся в волосы ребенка, он видел одобрение, даже восторг, светившийся в глазах царевны, и говорил себе, что он поступил правильно и завтра поступил бы точно так же, окажись он в подобном положении.

Но тем не менее он чувствовал, что во многих местах пробил брешь в поставленной ему самой судьбой преграде. Он понимал, что никогда уже больше не сможет вернуться к тихой, ограниченной, но мирной былой жизни.

Он молил светлый дух простой и благочестивой женщины, которую он называл матерью, даровать ему душевный покой и выдержку. Но тщетно; чем дольше стоял он на коленях, с мольбой протягивая к небу руки, тем дерзостней становились его желания, тем меньше чувствовал он себя виновным.

Приход служителей, посланных Амени, чтобы позвать его на допрос, показался ему избавлением, и он вышел из темницы, ожидая сурового наказания, но без тени страха в душе.

Послушно исполняя приказ верховного жреца, Пентаур поведал ему обо всем случившемся. Он рассказал, как, не найдя ни одного из врачей, он последовал за женой парасхита к старику, одержимому злыми демонами; как, чтобы спасти девочку, ставшую жертвой толпы, он поднял руку на своих ближних, причинив людям тяжкие увечья.

– Ты убил четырех человек и вдвое больше тяжело ранил, – сурово сказал Амени. – Почему ты не объявил всем, что ты жрец, проповедник, выступавший на празднике с речью? Почему ты пытался обуздать толпу не кротким словом, а грубым насилием?

– На мне не было жреческого облачения, – объяснил Пентаур.

– Значит, ты виноват вдвойне, – сказал Амени, – ибо ты знаешь, что закон предписывает каждому из нас покидать стены храма не иначе, как в белом облачении. Но это неважно! Неужели ты забыл о могуществе своего слова? Осмелишься ли ты возразить мне, если я стану утверждать, что даже в простой одежде ты смог бы добиться большего, чем тебе удалось достичь смертоносными ударами?

– Может быть, это мне и удалось бы, – отвечал Пентаур. – Но толпой овладела звериная ярость; у меня не было времени обдумывать свои поступки. А когда я отшвырнул, как ядовитую гадину, того злодея, что вцепился в волосы невинного ребенка, мною овладел дух борьбы, я перестал думать о себе и мог бы убить тысячи людей ради спасения ребенка!

– Глаза твои и сейчас блестят так, словно ты совершил геройский поступок, – усмехнулся Амени. – А ведь ты всего-навсего убил четырех беззащитных и благочестивых граждан, возмущенных гнусным святотатством. Я не могу понять, как это у сына садовника и служителя божества могла появиться воинственная дикость солдата?

– А вот как! – воскликнул Пентаур. – Когда толпа подступила ко мне и я отбивался от нее, напрягая все свои силы, я действительно ощутил в себе нечто вроде радости бойца, защищающего от врагов вверенное ему знамя. Чувство это, разумеется, греховно для жреца, и я готов понести за него кару, но все же я его испытал!

– Да, ты его испытал и понесешь за него кару, – строго произнес Амени. – Но ты так и не сказал нам всей правды. Почему ты умолчал, что Бент-Анат, дочь Рамсеса, вмешалась в борьбу и спасла тебя, объявив толпе, кто она, и запретив тебя трогать? Почему ты не уличил эту женщину во лжи перед лицом народа, если ты не признал в ней Бент-Анат? Ну-ка, ты, стоящий на высшей ступени познания, ты, знаменосец истины, отвечай!

При этих словах Пентаур побледнел и, указав глазами на везира, сказал:

– Мы не одни.

– Есть только одна правда, – холодно заметил Амени. – А потому все, что ты собираешься мне поведать, имеет право услыхать и этот высокопоставленный муж, наместник фараона. Узнал ли ты Бент-Анат – да или нет?