Мария Антуанетта - Елена Морозова

11 июля Мария Антуанетта писала герцогине де Полиньяк: «Не могу заснуть, душа моя, пока не скажу вам, что г-н Н*** уехал, а гг. де Бретейль и де ла Вогийон (сын покойного гувернера Людовика XVI) завтра будут заседать в совете. Надеюсь, Господь услышит нас, и мы сможем творить добро, о котором постоянно печемся. Наступает ужасное время, но я не теряю мужества, лишь бы все честные люди, которые нас поддерживают, напрасно не подвергали бы себя опасности; мне кажется, у меня хватит сил не только сохранить мужество, но и внушить его всем остальным. Как никогда прежде надобно думать о людях всех сословий, о тех, кто честен, ибо все они наши подданные, невзирая на их положение. Господи! Если бы они могли поверить, что все мои заботы только о благе честных людей, быть может, меня хотя бы чуточку любили. Слава короля, его сына и счастье сей неблагодарной нации — вот и все мои заботы…» Письмо явно искреннее, а значит, королева и в самом деле полагала, что и она, и король, которого она поддерживала своей твердостью в решениях, действовали во благо «неблагодарной нации». Но за что нация могла благодарить королеву? За постоянное стремление помочь австрийским родственникам? За дефицит бюджета, созданию коего она столь активно способствовала, что получила прозвище «Мадам Дефицит»? Народу, взявшему Бастилию, не за что было ни любить, ни благодарить королеву. Ее благодарили, говоря языком официальным, «отдельные представители народа»: вдовец-крестьянин с четырьмя детьми на руках, которому она отдала свой кошелек; состарившиеся версальские лакеи, которым она назначила пенсии; бедняки, которым она никогда не отказывала в милостыне…

Мария Антуанетта была милосердной королевой, но ее милосердие проявлялось в частной жизни, о нем знали близкие к ней люди, для нации же, видевшей в ней второе лицо в государстве, она была «австриячкой», разорявшей Францию страстью к нарядам и любовью к жадным фавориткам. И люди были по-своему правы. Расточительство Марии Антуанетты было у всех на виду; прежде столь активно проматывали казну только королевские любовницы, но к ним фортуна приходила случайно, поэтому от них, собственно, ничего иного и не ждали. А от юной королевы и ее столь же юного супруга ждали обновления, всегда сопутствующего молодости. Но и королева, и король двигались по накатанной колее консервативного абсолютизма, завещанного Людовиком XIV. Бурлящее бродило идей, постепенно затоплявшее страну, аккуратно обтекало Версаль, где новое появлялось только в виде фасонов шляпок и реформ, рождавшихся на бумаге и на ней же умиравших. Молодость обычно смотрит вперед, молодой Людовик смотрел назад. Дольше всех в его правительстве продержался главный министр и личный советник его величества восьмидесятилетний граф де Морепа, коему только смерть воспрепятствовала продержаться в нем еще долее. Возможно, единственный раз молодость подтолкнула Людовика XVI принять решение — заключить договор с американскими инсургентами. Договор этот, ввергнувший Францию в финансовую бездну, несравнимую с той, куда влекли ее расходы королевы, был с восторгом встречен общественностью: из-за океана веяло свободой, там сражались не просто против англичан, а против владычества английского короля. И скрепя сердце приходится соглашаться с мрачным философом маркизом де Садом, писавшим:

«В каждом сословии свои достоинства: добродетели владыки на троне не равны добродетелям обитателя хижины, и для того, кто распоряжается людскими судьбами, добродетели простолюдина могут обернуться пороками. Там, где находит счастье подданный, государь вряд ли обретет славу. <…> Умалчивая о совершенствах простых людей, История на скрижалях своих запечатлевает для потомков добродетели, изумившие мир, хотя чаще всего именно эти добродетели несут ему оковы».

Мария Антуанетта и король свято верили в незыблемость принципа абсолютной власти монарха. Но нация давно уже считала иначе; кто-то почитал за образец парламентскую монархию в Англии, кто-то — Соединенные Штаты Америки, где государство строилось и вовсе без королей. Но из заморских веяний Мария Антуанетта заимствовала лишь моду на рединготы и «детские» платья, а Людовик — знание английского языка. Король, как и королева, в сущности, тоже предпочитал жизнь частного лица и по-прежнему большую часть времени проводил на охоте (занятие хоть и королевское, но отношение к деятельности государственного мужа не имеющее) или в слесарной мастерской. И уставший от бремени монархической власти народ решил заняться «ремеслом короля», иначе говоря, отобрать у него власть. Поздно вечером 14 июля герцог де Лианкур, обладавший правом в любое время входить к его величеству, разбудил задремавшего короля и сообщил ему о взятии Бастилии. «Но это же бунт! — воскликнул изумленный Людовик. «Сир, — ответил Лианкур, — это не бунт, это революция».

Осознал ли Людовик значимость случившегося события? Рассказали ли ему, как опьяненная победой толпа носила, насадив на пику, по улицам Парижа голову коменданта Бастилии де Лонэ, добровольно открывшему ворота крепости? Как растерзала нескольких инвалидов из бастильского гарнизона, уговоривших коменданта не стрелять в народ? По словам историка Ж. Годшо, революция с самого начала осуществлялась под двойным знаком: идеалов свободы и равенства, унаследованных от философов, и избиений, унаследованных от насилия и произвола старого порядка. Почему записи того бурного времени в дневнике короля по-прежнему скупы? Что это: непонимание происходящего? Эмоциональная глухота? Избирательный аутизм, как предполагают некоторые современные историки? Страх, от которого не поднимается рука вывести на бумаге нечто большее? Вот несколько записей тех дней из дневника Людовика XVI: «Июль 1789. — Среда, 1-е. Ничего. Депутация от Штатов. — Четверг, 9-е. Депутация от Штатов. — Пятница, 10-е. Ничего. Ответ депутации от Штатов. — Суббота, 11-е. Ничего. Отъезд г-на Неккера. — Вторник, 14-е. Ничего…»

Не только Людовик не сразу понял значение происходящего. Как вспоминала маркиза де Ларошжаклен (урожденная де Дониссан), 13 июля в Версаль прибыли Буйонский и Нассауский пехотные полки, которых разместили в Оранжерее, а 14 июля полковой оркестр уже исполнял прелестные мелодии, и нарядная толпа с радостными лицами медленно прогуливалась по дорожкам. «Но я никогда не забуду, как неожиданно все изменилось, — писала маркиза. — К нам подошел господин де Бонсоль, офицер гвардии короля, и шепотом сказал: “Возвращайтесь, народ Парижа восстал, Бастилия пала; прошел слух, что народ двинулся на Версаль”. Мы тотчас отправились к себе в апартаменты. Повсюду веселье сменялось ужасом, в одно мгновение террасы опустели».