Бесы - Фёдор Достоевский

Наши дамы стеснились у самой решётки, весело и смешливо шушукая. Стоявших на коленях и всех других посетителей оттеснили или заслонили, кроме помещика, который упорно остался на виду, ухватясь даже руками за решётку. Весёлые и жадно-любопытные взгляды устремились на Семёна Яковлевича, равно как лорнеты, пенсне и даже бинокли; Лямшин, по крайней мере, рассматривал в бинокль. Семён Яковлевич спокойно и лениво окинул всех своими маленькими глазками.

— Миловзоры! миловзоры! — изволил он выговорить сиплым баском и с лёгким восклицанием.

Все наши засмеялись: «Что́ значит миловзоры?» Но Семён Яковлевич погрузился в молчание и доедал свой картофель. Наконец утёрся салфеткой, и ему подали чаю.

Кушал он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям, но далеко не всякому, обыкновенно указывая сам кого из них осчастливить. Распоряжения эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей и сановников, приказывал иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхой старушонке; другой раз, минуя нищую братию, подавал какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним внакладку, другим вприкуску, а третьим и вовсе без сахара. На этот раз осчастливлены были захожий монашек стаканом внакладку, и старичок-богомолец, которому дали совсем без сахара. Толстому же монаху с кружкой из монастыря почему-то не поднесли вовсе, хотя тот, до сих пор, каждый день получал свой стакан.

— Семён Яковлевич, скажите мне что-нибудь, я так давно желала с вами познакомиться, — пропела с улыбкой и прищуриваясь та пышная дама из нашей коляски, которая заметила давеча, что с развлечениями нечего церемониться, было бы занимательно. Семён Яковлевич даже не поглядел на неё. Помещик, стоявший на коленях, звучно и глубоко вздохнул, точно приподняли и опустили большие мехи.

— Внакладку! — указал вдруг Семён Яковлевич на купца-стотысячника; тот выдвинулся вперёд и стал рядом с помещиком.

— Ещё ему сахару! — приказал Семён Яковлевич, когда уже налили стакан; положили ещё порцию. — Ещё, ещё ему! — Положили ещё в третий раз и, наконец, в четвёртый. Купец беспрекословно стал пить свой сироп.

— Господи! — зашептал и закрестился народ. Помещик опять звучно и глубоко вздохнул.

— Батюшка! Семён Яковлевич! — раздался вдруг горестный, но резкий до того, что трудно было и ожидать, голос убогой дамы, которую наши оттёрли к стене. — Целый час, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассуди меня сироту.

— Спроси, — указал Семён Яковлевич слуге причетнику. Тот подошёл к решётке:

— Исполнили ли то, что́ приказал в прошлый раз Семён Яковлевич? — спросил он вдову тихим и размеренным голосом.

— Какое, батюшка, Семён Яковлевич, исполнила, исполнишь с ними! — завопила вдова, — людоеды, просьбу на меня в окружной подают, в сенат грозят; это на родную-то мать!..

— Дать ей!.. — указал Семён Яковлевич на голову сахару. Мальчишка подскочил, схватил голову и потащил ко вдове.

— Ох, батюшка, велика твоя милость. И куда мне столько? — завопила было вдовица.

— Ещё, ещё! — награждал Семён Яковлевич.

Притащили ещё голову. «Ещё, ещё», — приказывал блаженный; принесли третью и, наконец, четвёртую. Вдовицу обставили сахаром со всех сторон. Монах от монастыря вздохнул: всё это бы сегодня же могло попасть в монастырь, по прежним примерам.

— Да куда мне столько? — приниженно охала вдовица. — Стошнит одну-то!.. Да уж не пророчество ли какое, батюшка?

— Так и есть, пророчество, — проговорил кто-то в толпе.

— Ещё ей фунт, ещё! — не унимался Семён Яковлевич.

На столе оставалась ещё целая голова, но Семён Яковлевич указал подать фунт, и вдове подали фунт.

— Господи, Господи! — вздыхал и крестился народ. — Видимое пророчество.

— Усладите вперёд сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что́, должно полагать, означает эмблема сия, — тихо, но самодовольно проговорил толстый, но обнесённый чаем монах от монастыря, в припадке раздражённого самолюбия взяв на себя толкование.

— Да что́ ты, батюшка, — озлилась вдруг вдовица, — да они меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли, то есть всякое-то бесчинство готовы.

— Гони, гони! — вдруг замахал руками Семён Яковлевич.

Причетник и мальчишка вырвались за решётку. Причетник взял вдову под руку, и она, присмирев, потащилась к дверям, озираясь на дарёные сахарные головы, которые за нею поволок мальчишка.

— Одну отнять, отними! — приказал Семён Яковлевич остававшемуся при нём артельщику. Тот бросился за уходившими, и все трое слуг воротились через несколько времени, неся обратно раз подаренную и теперь отнятую у вдовицы одну голову сахару; она унесла, однако же, три.

— Семён Яковлевич, — раздался чей-то голос сзади у самых дверей, — видел я во сне птицу, галку, вылетела из воды и полетела в огонь. Что́ сей сон значит?

— К морозу, — произнёс Семён Яковлевич.

— Семён Яковлевич, что́ же вы мне-то ничего не ответили, я так давно вами интересуюсь, — начала было опять наша дама.

— Спроси! — указал вдруг, не слушая её, Семён Яковлевич на помещика, стоявшего на коленях.

Монах от монастыря, которому указано было спросить, степенно подошёл к помещику.

— Чем согрешили? И не велено ль было чего исполнить?

— Не драться, рукам воли не давать, — сипло отвечал помещик.

— Исполнили? — спросил монах.

— Не могу выполнить, собственная сила одолевает.

— Гони, гони! Метлой его, метлой! — замахал руками Семён Яковлевич. Помещик, не дожидаясь исполнения кары, вскочил и бросился вон из комнаты.

— На месте златницу оставили, — провозгласил монах, подымая с полу полуимпериал.

— Вот кому! — ткнул пальцем на стотысячника купца Семён Яковлевич. Стотысячник не посмел отказаться и взял.

— Злато к злату, — не утерпел монах от монастыря.

— А этому внакладку, — указал вдруг Семён Яковлевич на Маврикия Николаевича. Слуга налил чаю и поднёс было ошибкой франту в пенсне.

— Длинному, длинному, — поправил Семён Яковлевич.

Маврикий Николаевич взял стакан, отдал военный полупоклон и начал пить. Не знаю почему все наши так и покатились со смеху.

— Маврикий Николаевич! — обратилась к нему вдруг Лиза; — тот господин на коленях ушёл, станьте на его место на колени.

Маврикий Николаевич в недоумении посмотрел на неё.

— Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, — начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы будете стоять. Если не станете — и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..

Я не знаю, что́ она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы её, особенно частые в последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.

Он молча передал чашку какой-то сзади него стоявшей старушонке, отворил дверцу решётки, без приглашения шагнул в интимную половину Семёна Яковлевича и стал среди комнаты на колени, на виду у всех. Думаю, что он слишком был потрясён в деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы, в виду всего общества. Может быть ему подумалось, что ей станет стыдно за себя, видя его унижение, на котором она так настаивала. Конечно, никто не решился бы исправлять таким наивным и рискованным способом женщину, кроме него. Он стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной. Но наши не смеялись; неожиданность поступка произвела болезненный эффект. Все глядели на Лизу.

— Елей, елей! — пробормотал Семён Яковлевич.

Лиза вдруг побледнела, вскрикнула, ахнула и бросилась за решётку. Тут произошла быстрая, истерическая сцена: она изо всех сил стала подымать Маврикия Николаевича с колен, дёргая его обеими руками за локоть.

— Вставайте, вставайте! — вскрикивала она как без памяти, — встаньте сейчас, сейчас! Как вы смели стать!

Маврикий Николаевич приподнялся с колен. Она стиснула своими руками его руки выше локтей и пристально смотрела ему в лицо. Страх был в её взгляде.

— Миловзоры, миловзоры! — повторил ещё раз Семён Яковлевич.

Она втащила наконец Маврикия Николаевича обратно за решётку; во всей нашей толпе произошло сильное движение. Дама из нашей коляски вероятно желая перебить впечатление, в третий раз звонко и визгливо вопросила Семёна Яковлевича, по-прежнему с жеманною улыбкой: