Бесы - Фёдор Достоевский

У Юлии Михайловны, по старому счёту, было двести душ, и кроме того с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон-Лембке был красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в неё и в самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. В скорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.

Собираясь к нам, Юлия Михайловна старательно поработала над супругом. По её мнению, он был не без способностей, умел войти и показаться, умел глубокомысленно выслушать и промолчать, схватил несколько весьма приличных осанок, даже мог сказать речь, даже имел некоторые обрывки и кончики мыслей, схватил лоск новейшего необходимого либерализма. Но всё-таки её беспокоило, что он как-то уж очень мало восприимчив, и после долгого, вечного искания карьеры, решительно начинал ощущать потребность покоя. Ей хотелось перелить в него своё честолюбие, а он вдруг начал клеить кирку: пастор выходил говорить проповедь, молящиеся слушали, набожно сложив пред собою руки, одна дама утирала платочком слёзы, один старичок сморкался; под конец звенел органчик, который нарочно был заказан и уже выписан из Швейцарии, несмотря на издержки. Юлия Михайловна даже с каким-то испугом отобрала всю работу, только лишь узнала о ней, и заперла к себе в ящик; взамен того позволила ему писать роман, но потихоньку. С тех пор прямо стала рассчитывать только на одну себя. Беда в том, что тут было порядочное легкомыслие и мало мерки. Судьба слишком уже долго продержала её в старых девах. Идея за идеей замелькали теперь в её честолюбивом и несколько раздражённом уме. Она питала замыслы, она решительно хотела управлять губернией, мечтала быть сейчас же окружённою, выбрала направление. Фон-Лембке даже несколько испугался, хотя скоро догадался, с своим чиновничьим тактом, что собственно губернаторства пугаться ему вовсе нечего. Первые два, три месяца, протекли даже весьма удовлетворительно. Но тут подвернулся Пётр Степанович и стало происходить нечто странное.

Дело в том, что молодой Верховенский с первого шагу обнаружил решительную непочтительность к Андрею Антоновичу и взял над ним какие-то странные права, а Юлия Михайловна, всегда столь ревнивая к значению своего супруга, вовсе не хотела этого замечать; по крайней мере, не придавала важности. Молодой человек стал её фаворитом, ел, пил и почти спал в доме. Фон-Лембке стал защищаться, называл его при людях «молодым человеком», покровительственно трепал по плечу, но этим ничего не внушил: Пётр Степанович всё как будто смеялся ему в глаза, даже разговаривая по-видимому серьёзно, а при людях говорил ему самые неожиданные вещи. Однажды возвратясь домой, он нашёл молодого человека у себя в кабинете, спящим на диване без приглашения. Тот объяснил, что зашёл, но, не застав дома, «кстати выспался». Фон-Лембке был обижен и снова пожаловался супруге: осмеяв его раздражительность, та колко заметила, что он сам видно не умеет стать на настоящую ногу; по крайней мере с ней «этот мальчик» никогда не позволяет себе фамильярностей, а впрочем «он наивен и свеж, хотя и вне рамок общества». Фон-Лембке надулся. В тот раз она их помирила. Пётр Степанович не то чтобы попросил извинения, а отделался какою-то грубою шуткой, которую в другой раз можно было бы принять за новое оскорбление, но в настоящем случае приняли за раскаяние. Слабое место состояло в том, что Андрей Антонович дал маху с самого начала, а именно сообщил ему свой роман. Вообразив в нём пылкого молодого человека с поэзией и давно уже мечтая о слушателе, он ещё в первые дни знакомства прочёл ему однажды вечером две главы. Тот выслушал, не скрывая скуки, невежливо зевал, ни разу не похвалил, но, уходя, выпросил себе рукопись, чтобы дома на досуге составить мнение, а Андрей Антонович отдал. С тех пор он рукописи не возвращал, хотя и забегал ежедневно, а на вопрос отвечал только смехом; под конец объявил, что потерял её тогда же на улице. Узнав о том, Юлия Михайловна рассердилась на своего супруга ужасно.

— Уж не сообщил ли ты ему и о кирке? — всполохнулась она чуть не в испуге.

Фон-Лембке решительно начал задумываться, а задумываться ему было вредно и запрещено докторами. Кроме того, что оказывалось много хлопот по губернии, о чём скажем ниже, — тут была особая материя, даже страдало сердце, а не то что одно начальническое самолюбие. Вступая в брак, Андрей Антонович ни за что бы не предположил возможности семейных раздоров и столкновений в будущем. Так всю жизнь воображал он, мечтая о Минне и Эрнестине. Он почувствовал, что не в состоянии переносить семейных громов. Юлия Михайловна объяснилась с ним наконец откровенно.

— Сердиться ты на это не можешь, — сказала она, — уже потому, что ты втрое его рассудительнее и неизмеримо выше на общественной лестнице. В этом мальчике ещё много остатков прежних вольнодумных замашек, а по-моему, просто шалость; но вдруг нельзя, а надо постепенно. Надо дорожить нашею молодёжью; я действую лаской и удерживаю их на краю.

— Но он чёрт знает что́ говорит, — возражал фон-Лембке. — Я не могу относиться толерантно{63}, когда он при людях и в моём присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать{64} и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принуждён при всех это слушать.

Говоря это, фон-Лембке припомнил недавний разговор свой с Петром Степановичем. С невинною целию обезоружить его либерализмом, он показал ему свою собственную интимную коллекцию всевозможных прокламаций, русских и из-за границы, которую он тщательно собирал с пятьдесят девятого года, не то что как любитель, а просто из полезного любопытства. Пётр Степанович, угадав его цель, грубо выразился, что в одной строчке иных прокламаций более смысла, чем в целой какой-нибудь канцелярии, «не исключая, пожалуй, и вашей».

Лембке покоробило.

— Но это у нас рано, слишком рано, — произнёс он почти просительно, указывая на прокламации.

— Нет, не рано; вот вы же боитесь, стало быть не рано.

— Но однако же тут, например, приглашение к разрушению церквей.

— Отчего же и нет? Ведь вы же умный человек и, конечно, сами не веруете, а слишком хорошо понимаете, что вера вам нужна, чтобы народ абрютировать. Правда честнее лжи.

— Согласен, согласен, я с вами совершенно согласен, но это у нас рано, рано… — морщился фон-Лембке.

— Так какой же вы после этого чиновник правительства, если сами согласны ломать церкви и идти с дрекольем на Петербург, а всю разницу ставите только в сроке?

Так грубо пойманный Лембке был сильно пикирован.

— Это не то, не то, — увлекался он, всё более и более раздражаясь в своём самолюбии; — вы, как молодой человек, и главное, незнакомый с нашими целями, заблуждаетесь. Видите, милейший Пётр Степанович, вы называете нас чиновниками от правительства? Так. Самостоятельными чиновниками? Так. Но позвольте, как мы действуем? На нас ответственность, а в результате мы так же служим общему делу как и вы. Мы только сдерживаем то, что́ вы расшатываете, и то, что́ без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперёд, прогрессируйте, даже расшатывайте, то есть всё старое, подлежащее переделке; но мы вас когда надо и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасём от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив её приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде. Проникнитесь, что мы и вы взаимно друг другу необходимы. В Англии виги и тории тоже взаимно друг другу необходимы.{65} Что́ же: мы тории, а вы виги, я именно так понимаю.

Андрей Антонович вошёл даже в пафос. Он любил поговорить умно и либерально ещё с самого Петербурга, а тут, главное, никто не подслушивал. Пётр Степанович молчал и держал себя как-то не по-обычному серьёзно. Это ещё более подзадорило оратора.

— Знаете ли, что я, «хозяин губернии», — продолжал он, расхаживая по кабинету, — знаете ли, что я по множеству обязанностей не могу исполнить ни одной, а с другой стороны могу так же верно сказать, что мне здесь нечего делать. Вся тайна в том, что тут всё зависит от взглядов правительства. Пусть правительство основывает там хоть республику, ну там из политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что́ республику: всё, что́ хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов… Одним словом, пусть правительство провозгласит мне по телеграфу activité dévorante[126] и я даю activité dévorante. Я здесь прямо в глаза сказал: «Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех губернских учреждений необходимо одно: усиление губернаторской власти». Видите, надо, чтобы все эти учреждения — земские ли, судебные ли — жили, так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было. Всё судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдёт необходимость, и их никто у меня не отыщет. Вот как я понимаю activité dévorante, а её не будет без усиления губернаторской власти. Мы с вами глаз на глаз говорим. Я, знаете, уже заявил в Петербурге о необходимости особого часового у дверей губернаторского дома. Жду ответа.