«Друг мой, враг мой…» - Эдвард Радзинский

Я собрался уходить, но он меня задержал.

– Сиди. Можно говорить при нем, – бросил Коба Менжинскому.

Тот начал с усмешкой:

– Троцкий собирается ехать к больному Ильичу – обсуждать «новую ситуацию, которая возникла в партии». Об этом он говорил Каменеву по телефону.

– А тот?

– Тот, – усмехнулся Менжинский, – что-то промычал. Знает, что телефоны прослушиваются. Но вчера, как сообщила Фотиева, – (любимый секретарь Ленина), – они все-таки переговорили с Троцким. И Троцкий потребует у Ильича ограничить власть Секретариата партии.

Я был потрясен. Оказывается, даже телефоны вождей… прослушиваются!

– Троцкий почему-то думает, что Ильич очень любит его, – продолжал Менжинский.

– Это немудрено, – сказал Коба. – У Ленина много выдержки. Он хорошо умеет скрывать истинное отношение к людям. При этом мало к кому хорошо относится… точнее, ни к кому не относится хорошо. – Он не добавил: «Даже ко мне». Но я понял: «великой дружбе», видимо, приходит конец.

В этот момент вошел секретарь и передал Кобе запечатанный конверт. Тот вскрыл его и… замолчал. Лицо его изменилось. Помолчав, сообщил:

– Час назад случился парез – неполный паралич правых конечностей. Полное расстройство речи. Он не может говорить.

Имение застреленного нами Саввы не принесло счастья Ильичу…

Менжинский и Ягода молчали. И вдруг Коба… оживился. Странная полуулыбка забродила по его лицу. Что же творилось в его душе, если великий актер Коба не мог скрыть свои эмоции! Это бывало в тех очень редких случаях, когда побеждал его буйный, постоянно скрываемый темперамент. Да, всего пару лет назад смерть Ленина означала бы конец Кобы. Но теперь… Теперь все было наоборот. Коба оставался с грозной, невероятной силой, накопленной им для Ильича. Да, он создал то, чего ни Свердлов, ни сам Ленин создать не сумели, – управляемую партию. А если к этому прибавить послушнейший ОГПУ… И управляемый Коминтерн… Всем этим собирался распоряжаться Ленин. Но теперь не было Ленина. И он, Коба, становился единственным наследником всего богатства.

– Надо ехать в Горки – спасать Ильича, – сказал Коба. – Они убьют его разговорами о политике. И, прежде всего, глупая Селедка. Секретариат и Политбюро должны строго наблюдать за его здоровьем. До свиданья, товарищи… Фудзи, останься.

Ягода с Менжинским пошли к дверям.

Уходя, Ягода, так и не проронивший доселе ни слова, молча положил на стол перед Кобой какие-то бумаги.

– Плохо с Ильичем… очень плохо, – сказал Коба, просматривая бумаги. – Скоро я попрошу тебя выполнить одно очень важное задание… А пока мы с тобой немного развлечемся…

Коба собирает досье

Усмехаясь, он начал читать вслух оставленные Ягодой бумаги. Это были донесения агентов Ягоды о шалостях кремлевских бояр.

«…Товарищ А. Енукидзе (секретарь ВЦИК) в 15.30 встретился интимно с товарищем Х. (следовала фамилия), солисткой балета Большого театра. Одновременно он продолжает встречаться с товарищем О., другой балериной того же театра…»

Авель Енукидзе был наш с Кобой очень близкий друг со времен подпольной работы в Закавказье. Он являлся крестным отцом Нади, жены Кобы, – по нашим понятиям почти родственник. Старый большевик, организатор знаменитой подпольной типографии, после Революции Авель не лез в первые ряды… Коба насмешливо рассказывал, как предложил ему войти в Политбюро, а тот в ужасе замахал на него руками. Коба назначил его секретарем ВЦИКа. На этом посту Енукидзе щедро раздаривал квартиры, дачи и прочие блага нашей новой бюрократии. Сам же продолжал жить в небольшой квартирке в Кремле, наслаждаясь свободой от политических интриг и, главное, любовью. Высокий, вальяжный, с огненной шевелюрой и огненным темпераментом, он был знаменит своими бесчисленными любовными похождениями и очаровательно легким, веселым характером. Правда, огненная шевелюра сильно поседела и выцвела, но его широкое рябое лицо по-прежнему всегда улыбалось, и глаза заговорщически блестели при виде любой хорошенькой женщины…

Коба все читал… Оказывается, бывший крестьянин Калинин с его рязанским носом уточкой тоже разделял слабости великих князей – и у него имелась любовница балерина…

Многое в тот день прочитал мне вслух Коба – в том числе про приезды в актерский клуб наркома просвещения Луначарского, вчерашнего богоискателя. «После многократных тушений света, сопровождаемых женскими визгами, товарища Луначарского вынесли на руках в автомобиль… куда с ним села товарищ Розонель – актриса, состоящая с ним в связи…»

– Мижду нами говоря, наши товарищи после лишений дореволюционного времени очень хотят наслаждаться жизнью и сильно подразложились… Впрочем, и мой друг Фудзи не отстает от разложившегося Авеля. Спал с антисоветской сучкой. И просит Ягоду выпустить ее за границу…

Только теперь я понял, зачем он мне все это читал. Да, он все про всех теперь знал, мой друг Коба. И про мою любовную историю тоже.

Внучка царя и она

В 1919 году я устроил в Публичную библиотеку в Иностранный отдел уже немолодую женщину (ей было тогда сорок семь лет). На работу ее оформили под именем Дарьи Евгеньевны Лейхтенберг. Была она воистину величественна. Помню гордо откинутую голову на высокой шее, украшенной ниткой великолепного жемчуга. Сотрудники тотчас поняли: эта из «бывших». Поняли и возненавидели. Держала она себя на редкость независимо. Когда на митинге кто-то провозгласил: «Да здравствует мировая Революция!», Дарья Евгеньевна прилюдно усомнилась, что будет мировая, ибо для этого просто не хватит евреев. И конечно, ее тотчас вычистили из библиотеки с опасной формулировкой «За то, что не изжила черт своего класса – высокомерия и антисемитизма». Но через Кобу я ее восстановил. Если бы в Библиотеке знали, кем была эта «бывшая»! Но знали лишь трое – мы с Кобой и Ильич.

Это была знаменитая княгиня Долли, принцесса Дарья Лейхтенбергская-Богарне, правнучка Николая I, праправнучка императрицы Жозефины и внучка пасынка Наполеона Евгения Богарне. Дело в том, что Мария, любимая дочь палача декабристов Николая I («Николая Палкина», как мы его именовали), вышла замуж за внука Жозефины герцога Лейхтенбергского. Их сын Евгений и был отцом нашей Долли. Ее нянчил царь Александр II. Но Александр III очень не любил ее. «Она похожа на своего развратного деда Макса Лейхтенбергского и поганит, как и он, свое тело», – говорил примерный семьянин, когда ему докладывали о бесконечных романах Долли. После революции она благополучно проживала за границей, где мы с ней и встретились.