Гражданин тьмы - Анатолий Афанасьев

— Об этом тоже хотел с тобой посоветоваться как с писателем. Вечером устроим показательную казнь, чтобы другим неповадно было. Кого бы ты предложил в качестве искупительной жертвы? Чтобы было убедительно.

Курицын сразу уловил идею и так возбудился, что чуть не вывалился из беседки. Ганюшкин едва удержал его на пороге.

— Богоугодное дело, Гай Карлович, истинно богоугодное. Тут многие зажрались, как свиньи. Бери любого, не ошибешься. Вся слабость нынешней власти в ее мягкотелости. Коммуняки вон не миндальничали и продержались цельных семьдесят лет. А мы, болеющие за Россию, скоко убеждали прежнего еще президента: раздави гадину, раздави гадину! И чем кончилось? Популяли из танков, дали острастку, а жертв мало было, ох мало… Недостаточно было жертв.

От приятного воспоминания в выцветших очах писателя заблестела влага, и Ганюшкин в который раз умилился необыкновенной кровожадности народных витий. Особенно, как он знал, ею отличались так называемые правозащитники.

— Как думаешь, директор сгодится?

— Харитон Данилыч? — Писатель мечтательно сощурился. — Выбор хороший, но должного трепетания не будет. Смысл казни, как я полагаю, в духовном просветлении заблудших. Чтобы сердца паствы возликовали. Убедились в неотвратимости наказания за грехи. Для общего назидания более подходит фигура досточтимого доктора Гнуса.

— Почему?

— На него у всякого зуб, а директора, окромя персонала, здешняя публика и в лицо плохо знает. Показывается редко. Гордец. По совести, их обоих полезно вразумить. Разжирели. Мух не ловят. Оттого и происходят побеги. Заодно хорошо бы и япошку вздрючить.

— А этого зачем?

— Для национального разнообразия. Чтобы не возникло подозрений в шовинизме.

— Мудрый ты человек, Олег Яковлевич, — согласился Ганюшкин, — но так можно весь хоспис оставить без верхушки. Пока еще замену подберем…

Торжественное действо состоялось на заднем дворе, на пустыре. Охранники врыли в землю деревянный столб, привязали к нему главного врача, под ноги набросали сушняка. При подготовке к экзекуции Герасим Остапович оказал неожиданно мощное сопротивление, и его слегка помяли: надавали тумаков под ребра и разодрали ноздри. Он обвис на столбе, лишь изредка мычал: "Папа, за что?!" — да бросал жалобные взгляды на помост, где восседал Гай Карлович в окружении приближенных. Подобное событие было в хосписе не в диковинку, но каждый раз к нему готовились как бы впервые, что придавало празднику особый мистический смысл.

Охрана и средний персонал расположились на скамьях под помостом, переговаривались, обменивались шутками: им раздали по банке бесплатного пива и настроение у всех было приподнятое. Обитателей хосписа, пациентов, согнали в кучу у забора и на всякий случай огородили барьером из колючей проволоки. Среди этой группы в предвкушении необычного зрелища тоже царило возбуждение, хотя далеко не все понимали, зачем их собрали вместе. Самые авторитетные из двойников, вроде генерала Руцкого, еще не совсем перевоплощенного, сторонились толпы, пытались как-то обособиться, но это им плохо удавалось в тесноте. Привольнее всех чувствовал себя, кажется, двойник Чубайса, успевший раскатать на траве какую-то заполошную девчушку из донорской группы. Счастливица истошно визжала, изображая из себя девственницу.

Колючая проволока понадобилась во избежание недоразумений, которые случались прежде. Многие из тех, кто переживал психогенную ломку, обладали неадекватными реакциями, трудно было предсказать их поведение. На недавнем ритуальном самосожжении произошел досадный казус. Один из переделанных, вообразив себя пожарным, кинулся сбивать пламя с жертвы, прорезиненный комбинезон на нем мгновенно вспыхнул, но прежде чем сгореть, повинуясь капризу больного рассудка, горе-пожарный забежал в гараж и подорвал бочку с горючим. Короче, убытки вылились в кругленькую сумму, да и психологический резонанс получился отрицательный. Кроме проволоки, были приняты и другие меры предосторожности: за публикой бдительно следили санитары с шоковыми дубинками в руках.

По правую и левую руку владыки сидели личный представитель «Дизайна-плюс» японец Су Линь и — великая честь! — писатель Курицын; пониже, на дощатом настиле, разместились особо заслуженные старшие наставники, среди которых богатырской внешностью выделялся Зиновий Робентроп; и чуть дальше, на резиновом коврике (знак парии) грустно поник еще не прощенный директор Заваль-нюк, он же мистер Николсон. Но если кто-то из присутствующих был по-настоящему счастлив, так это именно он. Не столько потому, что сам избежал казни, сколько из-за морального поражения своего злейшего врага и соперника доктора Гнуса, позорно свисавшего со столба в виде огромного розово-фиолетового телячьего окорока. Несмотря на то что их разделяло большое расстояние, обостренным сердечным слухом директор различал срывающиеся с разбитых уст жалобы: "Папа, за что?! Пощади, родной!" — и злорадно бормотал в ответ: "Погоди, сучий потрох, сейчас тебе будет и папа, и мама, и дядька с ружьем".

Среди персонала на скамьях Ганюшкин заметил красивую мойщицу Макелу, о чем-то вспомнил и поманил ее пальцем. Могучая негритянка взлетела на помост огромным прыжком и распласталась ниц перед владыкой, который милостиво разрешил ей встать.

— Скажи, милое дитя, ты в соображении или как?

— Все разумею, государь. Я же на контракте, — с достоинством ответила эфиопка.

— Говорят, ты была в преступной связи с негодяем, который убежал. Это правда?

— Не по своему желанию. По поручению вон его, — указала пальцем на столб.

— Я не осуждаю, не бойся… Он никогда не намекал, что собирается бежать? И если намекал, то куда?

— О-о, государь, от меня по доброй воле не бегают. У Настены бегают, не у меня. Будь я мужиком, сама бы от ней сбежала. Она же заторможенная.

— Настена? — Ганюшкин потер брови, припоминая. — Тоже, кажется, мойщица? — Перед его мысленным взором всплыло пышное белое видение, в один из приездов доставившее ему короткое, но терпкое удовольствие. — Она тоже с ним спала, с профессором этим?

— Пыталась. Да обломилось ей, как же! Пусть лучше у дохлого татарина сосет.

— Ладно, тогда скажи, каков он в мужицком виде? Небось, квелый?

— Вот это нет, государь. Если его раззадорить, делался как заводной. Хоть пяток бабенок мог обиходить. Но Настену — нет. Его от нее рвало. Он так и говорил: меня от ней рвет. Она же извращенная. У ней в сердце гвоздь. Они это чувствуют — мужчины.

Ганюшкин обратился к Су Линю:

— Объясни, мой друг, отчего она такая разговорчивая? Разве мойщицы не атрофированы умственно?

— Конечно, атрофированы. Как вся обслуга. Языком мелет, а смысла нет. Вот и все. Чисто механическое словоизвержение. Как у робота.

— Я бы не сказал. В ее речах есть определенная логика и даже некие зачаточные признаки интеллекта. Разве нет?

Японец насторожился, но ответить не успел. Вмешался писатель Курицын, причем с неожиданным энтузиазмом:

— У них все шиворот-навыворот. Общий надзор поставлен из рук вон плохо. Ежели не пресечь, они еще не таких дел натворят. Я новый роман из здешней жизни так и хочу назвать не мудрствуя — «Подлецы». Естественно, вам посвящаю.

Ганюшкин сделал вид, что не заметил двусмысленности: писатель был глуховат к слову и часто давал петуха, но не со зла, а больше из подобострастия. Лишь попенял японцу:

— Действительно, дорогой Су, дисциплина в хосписе хромает. Отсюда и побег. И влюбленная мойщица. А ведь ты главный наблюдатель. Или уже нет?

Зловещее замечание хозяина побледневший японец встретил мужественно. Криво улыбаясь, заметил:

— Могу добровольно сделать харакири, государь. Чтобы потешить ваших холуев. Только кивните, — и тут же извлек из складок просторного кимоно синевато, призрачно блеснувший кинжал, при виде которого писатель сделал попытку спрыгнуть с помоста, но удержал себя нечеловеческим усилием воли.

— А по существу? — спросил Ганюшкин.

— По существу, — раздраженно ответил Су Линь, — большой проект не обходится без накладок. Вопрос в том, как с ними справляться. Тут все решают кадры. Не в обиду вам сказано. Гай Карлович, поглядите хотя бы на мистера Николсона, на так называемого директора. Что ему по плечу? Разве что самостоятельно в сортир сходить, да и то…

Завальнюк будто услышал, гордо вскинул голову на своем резиновом коврике.

Заносчивый японец, к сожалению, был прав, но не смог испортить настроения владыки. Чудесный теплый вечер, ожидаемое развлечение, родной мир, где он божество, — все тешило душу. Он отослал Макелу, так и не понявшую, зачем ее звали, и дал знак начинать.

Приговор доктору Гнусу зачитал пожилой, вельможного вида господин из недавно поступивших, которого вели по прокурорской программе. Перевоплощение еще не закончилось, и он немного робел. На сером комбинезоне болталась красивая табличка с фамилией Вышинский. По-видимому, он прежде состоял в либеральной фракции, поэтому текст читал с заунывным подвыванием, будто обвиняя весь мир в неуважении к человеческой личности. Звучали кодовые слова "общечеловеческие ценности", "права человека", "презумпция невиновности" и так далее, то есть те самые, по которым россияне узнают демократа за версту и бегут прочь сломя голову. К удивлению публики, речь оказалась краткой. Герасим Остапович Гнус обвинялся в нарушении пятой поправки Конституции США и приговаривался к показательному забрасыванию камнями и самосожжению.