Гражданин тьмы - Анатолий Афанасьев

Ганюшкин спустился с крыльца, направляясь к беседке, где приметил пышную шевелюру писателя Курицына, с которым его связывали приятельские отношения. В хосписе у знаменитого классика была особая роль: он не относился ни к персоналу, ни к пациентам, напрямую не участвовал ни в одной лечебной программе, получая деньги лишь за то, что присутствовал. Можно сказать, Ганюшкин арендовал его в долгосрочное пользование при обоюдном согласии.

Как-то на светском рауте в Доме кино, где Курицын выступил с блестящей обвинительной речью, доказав как дважды два, что вся советская эпоха была порождением сатаны, Ганюшкину удалось за рюмкой водки соблазнить мыслителя описанием земного рая, устроенного в живописном уголке Подмосковья. Сперва Курицын отнесся к идее с недоверием, бубня, что не верит и в небесные кущи, а не токмо в их земное воплощение, тем более опоганенное коммунистами, но когда магнат предложил месячное содержание в размере пяти тысяч баксов, с радостью согласился на роль летописца, оговорил единственным условием, что в хосписе будет пользоваться личным сортиром. Каприз тщеславия впоследствии обернулся для Ганюшкина множеством поучительных минут. Общаясь с писателем, лишний раз убеждался, как правы западные исследователи, доказывающие, что вся целиком россияния является тормозом на пути прогресса и цивилизованный мир не может чувствовать себя в безопасности, пока она не будет уничтожена.

Книги писателя, известные по всему миру, дышали патологической ненавистью к прошлому и будущему этой страны, где за последнее столетие не произошло ни одного события, достойного положительного упоминания; населяли ее и управляли ею исключительно маньяки, садисты, дуроплясы, фашисты, коммунисты, дегенераты и казнокрады. Трудно представить, чтобы нашлось еще место на планете, где какой-нибудь художник с такой утробной яростью отказывал собственному народу даже в принадлежности к человеческому сообществу, но при этом, забавная деталь, благосклонно принимая от него все мыслимые и немыслимые почести и награды.

Аборигены с детской непосредственностью и ликованием воспринимали жуткую правду о себе, что свидетельствовало о необратимом распаде национального организма. Ганюшкин не строил иллюзий: россияне обречены на вымирание, и построй он хоть сотни подобных хосписов, все равно это будет выглядеть жалкой попыткой продления агонии. Это его не смущало. Чем гуще тьма, тем ярче светит в ней последний огонек.

Писатель Курицын, заметив магната, выбежал из беседки и, как заведено у творческой интеллигенции, бухнулся на колени, ловя губами хозяйскую руку. При этом блудливо прятал глаза. Ганюшкин помог ему подняться, привычно попеняв:

— Ну зачем же так, голубчик Олег Яковлевич? Сколько раз просил… Что за пустой восточный ритуал? Поверьте, я вижу в вас друга, никак не слугу.

Писатель счастливо заухал:

— Как же, как же. Гай Карлович… Мы понимаем. Насчет себя позволю напомнить: никогда писатель Курицын не склонял головы перед сильными мира сего. Большевикам, не к ночи будут помянуты, резал правду-матку в глаза, за что претерпел немало страданий. Но не могу не выразить восхищения вашими деяниям. Как же иначе, как же иначе? Не безродные же мы псы, не почитающие мать и отца. Потому и трепещу, видя перед собой человека, сподобленного Господом к всеединому благу страждущих и усмиренных. Позвольте прикоснуться губами…

— Полно, полно. — С брезгливостью Ганюшкин отстранялся от мокрых лобызаний, ведя старика обратно в беседку, но восторг знаменитого мыслителя был приятен, хотя он прекрасно знал ему цену. Пять тысяч в месяц — и получите с доставкой на дом.

Уселись в затишке, и Ганюшкин угостил писателя дорогой сигаретой. Тот не курил, но отказаться не посмел, задымил, закашлялся, виновато косясь на благодетеля. Ганюшкин полулежал в плетеном кресле, вытянув ноги за порог. Наступила благостная минута полного душевного расслабления, ради которой он сюда тянулся. Божество вернулось домой. Особую, пряную; остроту этой минуте придавало то, что обитатели хосписа — безымянные и всемирно известные, старые и молодые, перевоплощенные и сохранившие частицу рассудка — не понимали, не чувствовали, кто наблюдает за ними с доброй, отеческой улыбкой. Пьянящее ощущение неограниченной, истинно небесной власти над маленькими смешными двуногими букашками…

— Веришь ли, Олег Яковлевич, завидую тебе иногда. Экая благодать вокруг! Так бы и поселился здесь навеки, в стороне от мирской суеты.

— Что так. Гай Карлович? — озаботился писатель, глядя на него влюбленными глазами. — Хотя что спрашивать… Государственные заботы томят, изнуряют. Дак ваша планида такая. Кому-то надобно тащить на себе этот воз — Расею-матушку, пропади она пропадом. К слову сказать, и пропадет, и сгинет, коли отступитесь. Последняя вы надежда наша. По телику слыхал, кое-где коммуняки опять подымают голову, страшно подумать. А вдруг?!

— Не того боишься, дорогой. Нынче пострашнее коммуняк звери объявились.

— Кто такие? — В деланном испуге мыслитель округлил глаза, тайком затушив сигарету.

Ганюшкин не ответил, перевел разговор. Поинтересовался, что думает писатель об этом загадочном происшествии, о побеге:

— Меня занимает не столько сам факт, сколько философский аспект. Из рая — опять в дерьмо. Добровольно. Каким человеком надо быть, чтобы на такое решиться? Вы, кажется, тесно общались с беглецами?

— Не то чтобы тесно, но общался. — Курицын приободрился, почувствовал себя в родной интеллектуальной стихии: в голосе проклюнулись назидательные нотки. — С Иванцовым имел знаменательные беседы. Любопытный человечек… мое отношение к россиянской интеллигенции вам известно. Гай Карлович. Кажется, вы его разделяете?

— Отчасти.

— Ломаные, пуганые существа, одним словом — нелюди. Ни Бога, ни черта не признают, токмо свою утробу. Они страну и погубили. Без их непосредственного участия не совершалось ни одного крупного государственного преступления — и так уже пятый век. Вы знаете мое отношение к дедушке Ленину, но назвав эту прослоечку гнилой, он был абсолютно прав. Я в одном своем сочинении образно определил так: раковый нарост на больном теле изъеденной моральной проказой нации, вот что такое россиянская интеллигенция. Точнее не скажешь. В другой статье…

— А Иванцов? — перебил магнат.

— Иванцов не совсем укладывается в схему. Конечно, родовые признаки налицо: самоуверенность, лживость, представление о себе как о пупе земли и прочее такое, но есть изюминка. Что-то в нем сохранилось первобытное, идущее от крестьянских корней. В сравнении с другими интеллигентами его с натяжкой можно назвать даже честным, искренним человеком. Ганюшкин удивился.

— Окстись, Олег Яковлевич. Он всю здешнюю медицину за нос водил, а ты говоришь — честный.

— Именно так! — Писатель обрадовался, будто услышал похвалу. — Именно водил за нос. В этом и особенность. Простите великодушно. Гай Карлович, но по какой-то причине этот человек не оценил, не принял здешних условий существования и начал бороться. Бороться, понимаете? Интеллигенты в сходных обстоятельствах хнычут, умоляют, подличают, пытаются продать себя подороже, но бороться они не умеют. И не будут никогда. Хоть в парашу сунь головой.

— Кажется, понимаю… Он у нас проходил по программе воспроизводства мозгов, а на самом деле был примитивным, простонародным существом. То есть ошибка допущена при классификации. Но все равно непонятно, почему сбежал? Чем ему тут было плохо?

Мимо беседки продефилировала певица Людмила Зыкина, помолодевшая, свежая, в нарядном комбинезоне с цветочками, под ручку с независимым журналистом Женей Киселевым. В паре они смотрелись живописно. Курицын загляделся и ответил не сразу.

— Да-да, разумеется… Чем ему было плохо? А ничем. В том-то вся и штука. Россиянскому интеллигенту хорошо везде, где его прикармливают, хотя надо остерегаться, чтобы не укусил за руку, а гибриду типа Иванцова, напротив, везде плохо. Куда ни посади. Про него пословица: он всегда в лес смотрит. В России гибрид интеллигента и простонародного рыла, по-современному совка, это и есть те дрожжи, на которых замешана любая смута. Прекрасно, что сбежал, мог бы еще крепче нагадить. Если позволите, ассоциацию со времени Алексея Тишайшего…

— Погоди, Яковлевич… Ладно, с социалистами все ясно. Вся его мерзость объясняется дурной кровью… Допустим… Но с девицей как? Ей чего не хватало?

— Еще проще, уважаемый Гай Карлович. Она же профессионалка. Причем рыночного замеса. У ней кидок в натуре. Она весь мир воспринимает как возможного клиента, с которого можно слупить реальные бабки. Кстати, увлекательная дамочка. Я уж сам по-стариковски — хе-хе-с — намеревался ее приобщить, так сказать, к высшим ценностям духа… Слиняла, стерва. У ней пламень промежду ног. Такую возможно удержать токмо железной цепью. А она тут свободно паслась на травке без должного надзора. Чему удивляться. Гай Карлович? Недоглядели ваши холуи. Вперед наука.