Кровавое Крещение «огнем и мечом» - Виктор Поротников

Священники-греки, также наблюдавшие за всем этим, с благоговением на лицах взяли бронзовый крест и с пением псалмов понесли его на ладью Добрыни.

Теперь настал черед ведуна Стоймира пройти испытание на неуязвимость, уповая на защиту древних языческих идолов. Ладожане валом повалили на капище в центре города, где стояли вкопанные в землю деревянные кумиры богов-покровителей.

Стоймир заметно волновался, встав возле дубовой статуи Перуна с выпученными глазами, с серебряными усами и с каменной палицей в правой руке.

Огромная толпа горожан обступила капище широким полукругом, люди теснились друг к другу, вытягивая шею и заглядывая через плечи впереди стоящих. Шустрые подростки взобрались на столетние дубы, окружавшие это священное место.

Никто из горожан не осмелился первым метнуть копье или топор в человека, который отдал себя под защиту древних славянских богов. Ведуна Стоймира здесь никто не знал, но все относились к нему с почтением, видя его возраст и навыки во врачевании и волховании.

Увидев, что к воткнутым в землю копьям приблизился Добрыня, Стоймир зашевелил губами, беззвучно шепча молитвы-обереги. Его отведенные назад руки судорожно вцепились в деревянную потемневшую от времени и дождей статую Перуна.

Добрыня уверенным движением подхватил один из дротиков, подняв его над своим правым плечом. Пущенное с огромной силой короткое копье угодило Стоймиру прямо в сердце, пригвоздив его к дубовому идолу. Ведун умер мгновенно, так и не произнеся до конца последнюю в своей долгой жизни молитву.

— Теперь-то вам ясно, что по-настоящему всемогущ Христос, а не эти деревянные истуканы! — обратился к погруженным в тягостное молчание ладожанам Добрыня, указав небрежным жестом в сторону идолов, укрытых густой тенью дубравы.

В этот же день, несмотря на моросящий мелкий дождь, все жители Ладоги вышли на берег Волхова, чтобы принять крещение в его темно-бирюзовых водах. По приказу Добрыни идолы языческих богов были сожжены прямо на капище. На этом пепелище был заложен христианский храм во славу Богородицы и чуда, явленного здесь животворящим крестом Господним.

Глава семнадцатая

Развенчание чуда

Ладожане выдали Добрыне всех новгородцев, которые прибыли к ним вместе с тысяцким Угоняем в надежде собрать здесь войско для того, чтобы выбить из Новгорода киевскую дружину. Смерть Угоняя и отречение ладожан от старых славянских богов произвели на новгородцев-язычников удручающее впечатление. Кое-кто из них принял крещение вместе с ладожанами, желая замириться с Добрыней. Все остальные тоже волей-неволей надели крест на шею, вернувшись домой и узнав, что все их родные и соседи приняли веру Христову.

Сына тысяцкого Угоняя Добрыня сам привел и сдал на руки его матери. Зная властный нрав боярыни Вышенеги, Добрыня велел ей держать в узде свое строптивое чадо, не допустить того, чтобы ее сын-наследник зашел слишком далеко, мстя за своего отца, и поплатился за это головой.

— Пусть лучше будет худой мир среди новгородцев, чем добрая ссора, — сказал Добрыня, беседуя с Вышенегой с глазу на глаз. — Мертвых надо оплакать, а обиды забыть. Коль развязать руки кровной мести, то Новгород обезлюдеет через год-другой.

— Легко сказать, забыть обиды, воевода, — промолвила Вышенега, и в глазах у нее стояла горькая укоризна. — Твои гридни провели меня и Умилу голыми через всю Неревскую сторону. Полгорода видело наш позор. Умила с загородного подворья носа не кажет, никого видеть не хочет. Как ей теперь невеститься после такого стыда?

Добрыня тяжело вздохнул, сознавая свою вину. Он заверил Вышенегу в своей готовности подыскать для ее дочери достойного жениха.

— Умила хороша лицом и телом, нравом покладиста, — проговорил Добрыня. — Думаю, не засидится она в девках. Где бы она ни пряталась, сваты ее все равно отыщут.

— А я полагаю, воевода, что если судить по совести, то именно ты должен засылать сватов к моей дочери, — глядя в глаза Добрыне, вдруг заявила Вышенега. — Ты виновник ее позора, вот и искупи свою вину, взяв Умилу в жены. Ты же ныне вдовец. Заодно таким своим поступком ты подашь новгородцам пример христианского примирения и всепрощения.

Добрыня на несколько мгновений онемел от растерянности, затем он обронил, смущенно прокашлявшись в кулак:

— Мне ведь уже больше сорока лет, боярыня. А твоей дочери всего-то шестнадцать годков. Пара ли мы с ней, посуди сама.

— Моя мать тоже в шестнадцать лет выходила замуж за моего отца, который был старше ее на двадцать пять лет, — сказала Вышенега, чуть пожав плечами. — И ничего — прожили они счастливо всю жизнь, шестерых детей вырастили.

— Ладно, боярыня, — вздохнул Добрыня, — завтра я к Ростову выступаю. У тебя есть время хорошенько все обдумать. Как вернусь я из Ростова, зашлю сватов к твоей дочери. — Добрыня взглянул на свою собеседницу. — Ежели ты к тому времени ей жениха помоложе не сыщешь.

— Повтори это при свидетелях, воевода, — промолвила Вышенега. — Вдруг ты откажешься от своих слов, вернувшись из Ростова.

Поднявшись со стула, Добрыня вышел из светлицы, спустился по ступеням в трапезную, где в это время обедали его гридни. Он вернулся в комнату, где его ожидала Вышенега, в сопровождении Сигвальда и Ульфира. В присутствии двух этих дружинников Добрыня заверил Вышенегу, что он имеет намерение посвататься к ее дочери по возвращении из Ростова.

Хмурое лицо Вышенеги просветлело, суровая морщинка исчезла меж ее изогнутых бровей, а на ее красивых устах промелькнула миролюбивая улыбка. Прощаясь с Добрыней, Вышенега дружески протянула ему свою холеную белую руку.

Подойдя к окну, Добрыня видел сверху, как Вышенега спустилась по крыльцу и пересекла двор. Расшитая золотыми нитками тяжелая парчовая мантия, облегая статную фигуру Вышенеги, искрилась и сверкала на солнце, словно осыпанная золотой пылью. Белое покрывало, закрепленное на голове боярыни серебряной диадемой с височными подвесками, слегка колыхалось на ветру. Добрыня вдруг поймал себя на мысли, что он охотнее взял бы в жены саму Вышенегу, чем ее дочь.

Одолеваемый самыми противоречивыми мыслями, Добрыня отошел от окна и обнаружил, что оба гридня по-прежнему стоят посреди светлицы, переглядываясь друг с другом.

Добрыня насторожился. Он уже достаточно хорошо знал своих дружинников, мог по их глазам, по выражению лица определить, о чем они хотят его просить или какую проделку собираются затеять.

— Ну, чего вам, соколики? — проговорил Добрыня. — Чего переглядываетесь?

— Прости меня, воевода, — выдавил из себя Сигвальд, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Позавчера, будучи во хмелю, я сболтнул Ульфиру лишнее, хотя ты велел мне держать язык за зубами. Я сказал Ульфиру, что никакого чуда в Ладоге не было, что это была обычная хитрость с твоей стороны. Своей неуязвимостью ты был обязан не бронзовому кресту, а тому куску горной породы, к которому притягиваются все железные предметы. Мешок с этим тяжелым каменным обломком был положен мной на втором ярусе терема у открытого окна, под которым был установлен крест. Я сделал это по твоему приказу. А Ульфир мне не верит, он утверждает, что камней, притягивающих железо, не бывает. — Сигвальд виновато взглянул на Добрыню и вновь опустил глаза. — Прости, воевода. Пусть Ульфир услышит об этом из твоих уст, дабы он не считал меня лжецом.