72 метра. Книга прозы - Александр Покровский

Скорее всего, он положил их из-за издевательств. Годковщина. Почти все расстрелянные в упор – годки, им осталось дотянуть до ноября. Своих, я думаю, он случайно зацепил. Восемь человек: шесть годков и двое молодых. В последний момент, видно, автомат в руках плясанул. Я видел то место – их разметало по стенам. Автомат – хорошее оружие. Целиться совершенно не обязательно. Надо просто направить ствол в ту сторону. И он выкосит все.

Воду мы не взяли. Какой смысл – полно луж. На ходу зачерпнул и напился. Идем только по хоженым тропам. Здесь много мин. Еще с войны. Они давно вросли в мох. Торчит только какая-нибудь незначительная деталь. Он, похоже, знает об этом. Ни разу не оплошал. Собственно, ему и оплошать нужно было всего один раз. Он нужен мне живьем. Не верю я в то, что он за границу шел. Это годки довели, суки. А теперь мы его обложили. Я его учуял сразу. Загодя расставил людей, а сам с Осадчим вперед. Я знал, что будет очередь. Успел дать Осадчему по шее, чтоб кувыркнулся под струю. Еще бы чуть и оцарапал.

Пашка Осадчий – годок и старшина первой статьи. Я слышал, как он говорил ребятам: «Лично пристрелю гада». Я те пристрелю. Возьмем, когда у него арсенал подрастратится. Я уже назначил считающих его патроны. У него их где-то триста. Пока лупит, дубина, короткими очередями. Он в карауле выпустил целый рожок. Кучно получилось. Все в цель. На это у него ушло шесть секунд. Только сейчас понял выражение «в шесть секунд». Именно столько уходит на то, чтобы вылетел весь магазин.

Тихо. Ребята на позиции. Осадчий дал Петренко по шее, чтоб не высовывался. Это он за меня. Я дал ему, а он – Петренко, зародыш.

Парень в кольце. Осадчий со мной, Корнилов на связи, потому что ползает, как гадюка.

– Сколько?

– Пока пятьдесят семь.

Считаем его патроны. А вот еще. Сейчас поменяет рожок. Конечно, можно было бы сейчас броситься, но для броска маловато времени. Я приказал всем молчать. Он не знает, сколько нас. Ребята кидают в него палками, чтоб держать в тонусе. Скоро все истратит, дурачок.

– Можно отвечать одиночными, но только вверх.

Он от страха сейчас высадит весь подсумок. Так и есть, лупит как оглашенный. Когда начнет стрелять одиночными, надо быть настороже. Одиночные означают, что человек успокоился и стал соображать.

– Сколько?

– Восемьдесят восемь.

Кончается третий рожок. Осталось семь по тридцать в каждом. Интересно, когда люди впервые стали стрелять друг в друга? Скорее всего, стрелами и в неолите.

– Каждому две очереди по сигналу, по пять патронов в каждой. Пусть знает, что нас много. Сейчас он обалдеет от огня…

Так…

Теперь можно ударить по вершине скалы, чтоб его посыпало камушком.

– Осадчий!

– Я!

– Две очереди по вершине. Смотри только, чтоб не задели. Заденете – всем башку отвинчу.

Возьму его чистеньким. Может, еще отвертится от вышки, балбесина. Бывают чудеса. Скажет, что издевались, и получит свои пятнадцать.

– Осадчий!

– Здесь!

– Дай рыжему по шее. У него опять зад торчит.

Как же ты так попался, глупенький? Небось и мать есть.

– Сколько там у него?

– Пятый кончается.

Ну вот. Скоро возьмем. Кстати, пора бы сказать ему что-нибудь для очистки совести. Громко и коротко.

– Эй, за камнем, Тепляков! Слушай меня внимательно! Ты окружен! Прорваться не получится! Из этих скал мы тебя выкурим! Прекрати стрельбу и выходи без автомата. Я – капитан-лейтенант Сысоев, гарантирую жизнь и суд!

Очередь.

Дурачок.

Мы с собой ветоши приволокли. Ветер в его сторону. И бензин у меня есть. Обмотаем тряпочки вокруг сухих палочек – под сопкой их навалом – запалим, подождем, пока завоняет, и забросаем. Выкурим в пять минут, как лиса.

– Прекратить огонь! Тепляков! Ты здесь еще никого не задел! Патронов у тебя мало! Выходи!

Очередь.

– Сколько у него там?

– Еще четыре магазина.

– Людей ползком за ветками. Ветошь у меня в рюкзаке.

Начал бить одиночными. Значит, успокоился. Через несколько минут здесь все будет в дыму. Если хоть что-то понимает, приникнет к земле – там дым меньше глаза ест. И нам останется один бросок. Пойду я, Осадчий, Корнилов. Остальные устроят тарарам. А вот и дым повалил. Приготовились… пошли… Раз-два-три… воздух в легкие, полную грудь, затаить дыхание, очки от дыма и наносник на нос. Вперед!

Мы вылетели из укрытия. Стоит сплошной автоматный гвалт – ребята стараются. Передвигаться надо прыжками. Из стороны в сторону. Из стороны в сторону. Обожгло бок. Потом два удара в плечо.

Прежде чем потерять сознание, подумал, что стоило бы предупредить Осадчего, что парень нужен живьем.

– Осадчий!.. Оса…

Плохо. Ребята несут меня бегом. Быстро, но не тряско. Плохо дело… На чем они меня тащат? А-а… вещмешки связали… Ну да… ну да…

Потом Осадчий скажет мне, что Тепляков застрелился.

Я сделаю вид, что поверил.

Семьдесят два метра

история

Эй, приятель, как мне хочется иногда, чтоб ты был большим и счастливым. И не то чтобы просто большим, а и совершенно, невозможно огромным, размером с Юпитер или Сатурн, тогда б ты мог почувствовать кривизну окружающего пространства и всякие там глупости относительно времени как категории, и тогда ты мог бы подержать в ладонях нашу Землю, удивившись заодно ее незначительной для небесного тела величине и хрупкости во всяческих проявлениях

Ах! Ах! Ах!

Ты бы был тогда свободным человеком. Боже ж ты мой! Абсолютно, совершенно свободным, постигающим законы, может быть, даже гармонии.

И никто бы тебя ни к чему не принуждал – ни люди, ни обстоятельства. И ты бы плыл и плыл к далеким звездам, совершенно не пугаясь разлетающейся Вселенной, и ты смеялся бы, подставляя метеоритам то одну, то другую щеку.

Конечно, можно быть и большим – конечно, можно, чего бы не быть, – но я тут должен заметить, что все чаще и чаще ты, приятель, становишься маленьким, мелким в некоем роде, превращаешься в каплю и падаешь в лужу, чтобы жить там жизнью инфузорий, и из этой лохани никакими силами мне тебя не достать.

А там ведь страшно, среди гидр и фазалий. Там ведь ползают с открытыми ртами и сосут дерматин, упавший сюда на прошлой неделе.

Там подкарауливают, выслеживают, подсиживают, подстерегают друг друга, там нападают, ставят к стенке, отбирают последнее.

Ненавижу я все это до хрипоты, до кашля, колотья и боли за грудиной. Почти так же я ненавижу противогаз и то, что в нем надо бежать двадцать четыре километра, и пот, стекающий по щекам, и то, как он собирается залить ноздри, глаза, и то, что надо, добежав, сейчас же сменить фильтрующий противогаз на изолирующий и броситься с лопатой на кучу песка и перебрасывать ее в течение часа, извиваясь всем телом, отпихивая локтями раскаляющийся регенеративный патрон на кожаный ремень – только так и можно избежать ожогов на животе.

Все это бредни, конечно, россказни умалишенного, сладкие-сладкие частности. Там, наверху, на поверхности, когда-то случались подобные частности, и теперь оказывается, что все они были сладкие. Так что не обращай на меня внимания, приятель, это я так…

… а на первом уроке в первом классе мы учились вставать и закрывать парту. После этого урока мы сейчас же перезнакомились и немедленно переженились. Жен распределили мгновенно.

Я не успел заявить о своих притязаниях, и мне отошла очень маленькая и очень красивая девочка-татарочка с огромным белым бантом.

А я хотел жениться на Миле Квоковой, которая досталась Андрею, с которым мы тут же подрались.

Потом я дрался за Таню Погорелову и еще за кого-то.

А потом мне заявили, что если уж жен распределили, то и нечего тут, и я смирился.

А девочка-татарочка всегда дожидалась меня после урока и на перемене брала меня за руку. Если б я предложил ей съесть жука, она бы съела.

У нее были большие и влажные глаза. Она смотрела на меня снизу вверх, потому что я был выше на целую голову. Она подходила ко мне, чуть дыша, брала за руку и смотрела в глаза очень-очень долго. А потом мы бегали на школьный двор, где я кормил ее тутом. Я набирал ягоды в ладошку и запихивал ей в открытый рот. Это было очень приятно, потому что ее губы касались моей руки, и они были очень мягкие, а я напускал на себя строгость и делал себе заботливый вид. Я говорил ей: «Давай закричим», – и мы кричали. А в классе она подходила сзади и смотрела, как я пишу в тетради. Она смотрела так, будто я художник и рисую картины, совершенно ей недоступные, а меня это почему-то раздражало, и я кочевряжился, как только мог.

Она сразу поверила, что я ей подарен, отдан навсегда в собственность, но при этом она, как мне теперь представляется, все же опасалась, что эта собственность может взмахнуть крыльями и улететь, и на этом простом основании она подходила ко мне, как к стае голубей, бережно и осторожно. Чтоб не спугнуть.

Говорила она мало, никогда ни на чем не настаивала и с величайшей готовностью участвовала во всех тех бесчисленных безобразиях, которые я только мог ей предложить.