Коммуналка 2: Близкие люди (СИ) - Лесина Екатерина

…в ее сказках непослушных детей всегда забирали нелюди. Иногда в темный лес уносили, иногда под воду утягивали, а то и проглатывали на месте. От историй этих становилось и страшно, и хорошо, ведь Виктория знала, что в их-то дом никто не проберется.

Что…

А выходит теперь она и сама…

Выходит.

— Странно, да, — Владимира искрилась. Она с каждою минутой становилась краше, будто наливаясь самою жизнью. — Я думала, что только я такая…

— Ты?

Она… знала?

Сестрица вздохнула тяжко-тяжко.

— Помнишь матушку?

— Помню.

— Гулять она любила… за папеньку замуж вышла. Из семьи увела.

Этого Виктория уже не помнила. А ведь должна бы.

— Только… он ушел, а она не изменилась. И мы с тобой не от него. Бабка говорила. Папенька ее любил, а потому и тебя на себя записал. Пошел, упросил участкового. И не только его… думал, что заживут в любви и согласии.

— Не вышло?

Понять бы, какова она, Виктория. Она трогала пальцами лицо, пытаясь прочесть его черты, но ничего-то не получалось.

— Не вышло… он мне писал. Иногда. На почту. До востребования… ты на него злилась.

— Было чего.

Неприятно. Значит, сестрица и с батюшкою общалась? Письмами обменивалась за спиною Виктории. И… чем еще?

— Было, — согласилась Владимира. — Но… он не виноват.

Не виноват?

Выкинул их из дому, в сироты записал, и не виноват? А потом…

— Погоди, — Владимира обняла, погладила по плечам. — Ты просто не знаешь. Матушка… она такой, как я была… то есть, это я пошла в нее. А ты в кого — не знаю, но твое счастье.

— Счастье?

— Счастье, — серьезно сказала Владимира. — И потому уехать тебе надо от меня подальше. Матушка отца любила, пока он чужим был. А из семьи ушел, женился, то и разом стал не интересен. Она… она ж гуляла не потому, что потаскуха… то есть… не знаю, как сказать. Натура у нее такая! Бабка быстро поняла… поэтому и не любила нелюдь… ее-то когда-то… саму… не устояла. Дочь народилась… знаешь, мне тоже порой, когда…

Владимира всхлипнула.

— Думаешь, я не хочу влюбиться, чтобы на один раз и до конца жизни? Чтобы не маяться… с нелюбимым, не вспыхивать от жадности, когда чужого мужа видишь? Думаешь, это радостно, когда прямо корежит от желания получить его… вон, Эвелинкиного генерала. Или вот мага этого… или твоего… я, как вас видела, просто… это сильнее меня. И потому тебе надо уехать.

— В Ленинград?

— Куда угодно. Или мне… я-то везде устроюсь. Матушка, как влюблялась, то и вспыхивала. Мужики к ней летели, будто мотыльки на огонь, разум напрочь утрачивали. Она и рада была отвечать. Бабка говорила, что, если б нашла достойного, то влюбилась бы по-настоящему. Да только где его найти? И как понять, что вот он — достойный?

Владимира опустилась на мох.

— Теперь, боюсь, силы и вовсе станет… может, мне в актерки пойти?

— Сунешься, Эвелинка тебя точно прибьет.

— Это да… — Владка смахнула слезу. — Почему мы с тобою такие… никчемушные?

— Не знаю, — Виктория опустилась рядом и сама уже обняла сестру. Красивая? Так и хорошо. Светится вся? Пускай… она вовсе не завистлива, да и тепло подле этого света, спокойно, как никогда-то прежде. Что до мужиков…

…то кому из них, руку на сердце положа, она, Виктория, понадобится? Чтоб не по службе, но сама собою? То-то и оно, а за сестрицею приглядывать надобно.

Иначе выйдет, как у матушки.

Да…

— Вместе поедем, — решилась Виктория.

— Куда?

— Не знаю. Для начала на курсы, а там оно видно будет…

— Глупая ты.

— Сама такая.

— И добрая… — Владимира положила голову на плечо, как делала когда-то в детстве. — Вик, а Вик…

— Чего?

— Я вот подумала… если оно так, то… найду кого при чинах, замуж выйду… на кой мне этот слесарь? Ну и сама устроюсь. Потом и тебя пристрою… только ты меня со своим мужем не знакомь, добре?

Виктория фыркнула.

Сперва мужа этого найти надобно, а там уже… но чем бы дитя не тешилась.

— Не буду, — пообещала она.

Калерия смотрела в глаза чудовища и улыбалась.

Страшный какой.

Тогда, давно уже, когда он вышел из чащи, она даже испугалась, ненадолго, конечно, как-то сразу поняла, что этот зверь не причинит вреда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Никто не причинит.

И теперь, коснувшись теплой шкуры, прижалась к ней щекой, обвила могучую шею. Пальцы привычно скользнули по тонким иглам, которые с легкостью разрывали плоть.

— Знаешь, мама говорила, что бабушка моя особенною была, а я в нее, но как-то вот не верилось, — она слушала дыхание и учащенный стук сердца, что перекачивал кровь и силу. — Ее рано не стало, еще до войны… мама сказала, что она себя земле отдала, чтобы… у нас никогда-то не было такого, чтобы земля не родила.

Наверное, можно было бы вспомнить и другое.

Вот она, Калерия, сидит на краю поля, сплетая колосья, а бабушкины руки скользят по волосам. От них тепло, от колосьев тоже, и ее, Калерию, переполняет какое-то неизъяснимое счастье. Тянет вскочить, закружиться, засмеяться…

А она плетет колосья.

— Правильно, вот так, один к одному… слышишь, как звенят? Это золото. Люди не видят, люди слабы, но ты-то слышишь, верно?

Калерия кивает.

Слышит.

И звон металла, и песню жаворонка там, в вышине, и тяжелые переборы солнечных струн, которые отзываются где-то внутри.

Ингвар вздохнул и растянулся на мху. А Калерия присела рядом.

Берегиня?

Не удивило. Не испугало. Она будто знала… или действительно знала? Это ведь не сложно, оглянуться, заглянуть в себя и понять, кто ты есть на самом-то деле.

 …лес вздыхает, тихо-тихо, он слышит Калерию, а та слышит его. И откликается на зов, встает, дергает Ингвара:

— Идем.

Идти недалеко. Хотя… она чувствует, что эта близость обманчива, что на самом деле лес вовсе не так и прост, и пожелай он, шага довольно будет, чтобы заблудиться. Но сейчас лес не играл. Он вывел к роднику, что свернулся в чаше из бугристых корней, наполнил ее до краев прозрачною студеною водой.

Зачерпнув ее, Калерия поднесла к морде мужа.

— Пей.

Она слышала и звон воды, и обещание, в которое хотелось верить и столь же страшно было поверить, ибо разочарования она не перенесет.

— Не знаю, как тебе, а мне бабушка рассказывала сказки о живой воде, о той, которая мертвого, может, и не оживит…

Вспоминать о мертвом не хотелось. Вода лежала в ладонях клубком живого серебра.

— А исцелить исцелит. Сил придаст. Дар пробудит.

Стоило коснуться этого серебра губами, и стало холодно.

А после жарко.

Снова холодно. И, кажется, Калерия засмеялась, закружилась по поляне, подняла руки, пытаясь ухватить солнечный свет, наполняясь им и миром.

Это было…

Было.

Наверное, когда-нибудь заканчивается все. Дурное ли, хорошее ли.

Боль.

И страх.

Счастье, которое будто краденое, а потому страшно даже подумать, что однажды и оно иссякнет. Когда-нибудь потом, в будущем, в том мире, который остался где-то по-за порогом Предвечного леса. И шепчут дерева, что если Святослав останется, то будет счастлив вечно.

Каждую минуту.

Каждую секунду. До самого конца времен.

Только это ложь. Люди так не умеют, а если и выйдет, то счастье тогда не настоящее. Дерева смеются, и сам этот лес, и смех его причиняет боль, но Святослав терпит.

— Он к тебе приглядывается, — его дива смотрит серьезно. А потом подносит к губам ладони, в которых серебрится вода. Она тоже неправильная, как само это место, но Святослав пьет.

От первого глотка перехватывает дыхание.

Второй останавливает сердце.

И кажется, умирать не страшно, страшно не напиться странной этой горькой воды. Будто слезы… и он глотает, глотает, а вода не заканчивается.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Долго.

Почти вечность?

— Так лучше? — дива сама убирает руки.

Астра.

Это звезда, если по-латыни. Латынь Святослав прогуливал нещадно, не понимая, кому и зачем нужен мертвый этот язык. А теперь вот понял: нужен. Хотя бы затем, чтобы знать, что Астра — это звезда.