Суд и ошибка. Осторожно: яд! (сборник) - Энтони Беркли

Глава вторая

Беседа

1

Уотерхаусы в тот вечер принимали шестерых гостей. Кроме нас с Френсис, там были Глен и Рона Брум, а также Гарольд Чим и Дейзи Гофф, которую уже в течение многих лет каждый считал своим долгом попытаться свести с Гарольдом. Успеха, впрочем, пока никто не достиг.

Я помню, мы пришли позже, смущенные, что из-за нас задержали ужин. А ведь идти было два шага. Поистине чем ближе живешь, тем чаще опаздываешь. Надо сказать, что и Уотерхаусы тоже приходили к нам с опозданием, но это из-за Анджелы, которой было неведомо такое понятие, как пунктуальность.

Сам ужин я уже почти не помню, так же как и разговор между мужчинами, когда женщины покинули стол. Но состоявшуюся позднее беседу в гостиной (Анджела Уотерхаус называла ее по-старомодному «салон») я запомнил хорошо.

Получилось так, что мы разделились на две группы. Анджеле пришла по почте из Лондона новая партия пластинок, и она позвала Дейзи и Глена послушать. Причем Глен должен был ставить пластинки на патефон. У Анджелы была привычка заставлять людей делать что-то против их воли. Я уверен, ни Дейзи, ни Глен не имели особого желания слушать музыку, которой восхищалась она. Вернее, делала вид. Одна только Френсис действительно хотела послушать пластинки и потому присоединилась к ним. Они расположились в центре гостиной. Анджела на кушетке рядом с камином, остальные неподалеку. Джон Уотерхаус, Рона Брум, Гарольд Чим и я собрались у меньшего камина на коротком отрезке L-образной комнаты. «Меломаны» нас не видели, кроме Глена, управляющего патефоном, так что мы могли спокойно разговаривать, не тревожа их.

Августовские вечера в наших местах не особенно прохладные, но камины в доме Уотерхаусов топили регулярно все лето. Анджела утверждала, что это ей необходимо, а ее супруг, много лет проживший в жарких странах, не возражал. Во всяком случае, ничего по этому поводу не говорил, потому что причудам жены тихо потакал.

Как получилось, что наша беседа повернулась в сторону смертной казни, я не помню. Мы все были старые друзья, а в такой компании разговор имеет обыкновение перемещаться с одной темы на другую, совершенно с ней не связанную. Думаю, смертную казнь упомянул Джон, чтобы подразнить Рону. У нее на этот предмет был твердый взгляд, как, впрочем, на многие другие. При этом Джон Уотерхаус должен был знать, что проиграет, поскольку задеть Рону очень трудно. Ей было совершенно все равно, что скажут люди.

Рона вообще была необычной женщиной. Великолепная, яркая внешность. Прекрасные вьющиеся черные волосы, красивые, умные, проницательные глаза, правильные черты лица, высокий белый лоб, фигура полноватая, но стройная. Добавим еще поведение, исполненное спокойного достоинства. Других подобных женщин я в жизни не встречал и вряд ли встречу. Она была интеллектуалка в полном смысле этого слова. Мы все ею гордились. Рона закончила с отличием Оксфорд, затем занимала высокое положение в лондонском обществе феминисток, несколько коммерческих фирм предлагали ей достойный пост с большим жалованьем. Но когда после смерти отца, доктора Брума-старшего, она неожиданно прекратила свою деятельность и вернулась в деревню управлять домом брата, мы, конечно, приветствовали этот шаг, но одновременно не могли удержаться от мысли, что она здесь себя погубит и что лучше бы ей оставаться в Лондоне. Мы бы ею тогда еще больше гордились.

Что касается ее взглядов – они, разумеется, были самыми передовыми, хотя некоторых из нас откровенно шокировали, а других озадачивали, – я полагаю, все мы были убеждены, что, если Рона их имеет, значит, в них что-то есть.

2

Вынужден повториться: Рона была исключительная женщина. В отличие от большинства людей с твердыми взглядами она никогда не стремилась навязать их другим. Рону вообще нелегко было уговорить их высказать, хотя близким друзьям иногда удавалось вовлечь ее в спор. Джон Уотерхаус, наверное, преуспевал в этом больше остальных.

Сейчас в обществе все чаще стали раздаваться требования отмены смертной казни. Рона была категорически против.

– Зачем оставлять их жить? – спросила она своим мягким ровным голосом, обращаясь к Джону, когда тот перед этим долго говорил о гуманности и всяком прочем. – Зачем они нужны обществу?

– Правильно, – шутливо согласился Гарольд Чим, – перевешать их всех, и дело с концом.

– Я не говорила, что убийц надо казнить без суда. Но отрицаю разные аргументы нравственного характера. Что, например, жестокое наказание разжигает грубые инстинкты, основанные на крайнем пренебрежении к человеческой личности, и так далее. Чепуха все это. В общем, Джон, назовите мне хотя бы одну убедительную причину, почему отбросам общества нужно давать возможность продолжать жить.

– Действительно, Джон, вопрос серьезный, – подзадорил его Гарольд. – Лично я могу привести много причин. Давайте попробуем переубедить Рону.

Гарольд обвел присутствующих взглядом, его глаза не улыбались, а вот углы рта, как обычно, тронула легкая полуулыбка. Он как будто побуждал нас спросить, что это за причины. Эта слабая полуулыбка и слово «серьезный» были весьма характерны для Гарольда. Вот вы встречаете его, степенно шагающего по улице, тощего, долговязого, как сигнальная мачта, останавливаетесь, и он тут же сообщает вам с такой вот именно легкой полуулыбкой, что из церкви пропали три псалтыря, викарий в смятении. Их надо найти, вопрос очень серьезный. В общем, вы поняли: для Гарольда серьезно почти все. По крайней мере на словах, а что он думает на самом деле, никто не знает. При этом Гарольд никакой не дурак, он просто любит дурачиться, получая от этого удовольствие.

Рона пошла ему навстречу.

– Хорошо, Гарольд, – произнесла она тоже со слабой улыбкой. – Давай выкладывай свои причины.

Но если улыбка Гарольда ничего не значила, то у Роны она значила очень многое. В частности, когда она смотрела на меня с такой улыбкой, я чувствовал, что эта женщина наперед знает, что я собираюсь сказать.

Гарольд отважно ринулся в атаку. Он никогда не робел перед Роной, всегда был готов с ней поспорить и даже вмешаться в спор, который она вела с кем-то другим. Что касается меня, то когда Рона спорила, я просто сидел и слушал.

Уголки рта Гарольда слегка подергивались.

– Ты спрашиваешь, зачем оставлять их жить, Рона? А почему нет? Тут надо исходить из практической целесообразности. Вот, например, убийца, обычный убийца, не маньяк. Он ведь вполне может быть добропорядочным гражданином, хорошим специалистом. Да, он совершил досадную ошибку, на несколько секунд потерял голову и, конечно, должен понести наказание. Но зачем же лишать его жизни? Ведь он еще может быть полезен обществу. Это непрактично.

– Интересный довод, мой мальчик, – заметил Джон.

Самый старший в нашей компании, он любил разыгрывать из себя патриарха. Хотя ему было всего пятьдесят два года. Остальные не намного моложе. Мы с Гарольдом почти ровесники, по сорок пять, Глен на два года моложе. У женщин возраст в среднем составлял года тридцать три, за исключением Дейзи, которой было двадцать восемь.

– Давайте оставим убийц в покое, – сказала Рона. – Я ставлю вопрос шире. Рецидивисты, преступники, признанные невменяемыми, и прочая шваль. Зачем они нужны обществу?

– Так ты что, предлагаешь их всех уничтожить? – удивился Гарольд. – Хм, это вопрос серьезный.

Мы молчали. Джон Уотерхаус мерно пыхтел трубкой, как мне показалось, прислушиваясь к звукам симфонии Бакса[14], доносящимся из другого конца комнаты. Он сидел, вытянув ноги к камину, удобно устроившись в своем кресле, специально подобранном, дородный, краснолицый. Его волосы уже начали редеть, а те, что остались, поседели.

– Вы, коммунисты, такие безжалостные, – наконец произнес он.

– Вот именно безжалостные, – подхватил Гарольд. – Точное определение.

Рона рассмеялась.

– Я коммунистка? В первый раз слышу. Единственный коммунист, которого я знала, был таким ничтожеством, не приведи Господь. Вот Гарольд здесь весьма к месту заговорил о практической целесообразности. Именно ее я имею в виду. Чем человек ценен, спрошу я вас? И сразу отвечу. Для меня он ценен только своей полезностью обществу. Тогда зачем, спрашивается, весь этот балласт, все эти нахлебники и тунеядцы? Кому они нужны?

– Вот так та´к! – Уотерхаус выбил трубку и полез в карман своего обширного смокинга за кисетом. – В таком случае, полагаю, я должен быть причислен к балласту одним из первых. Я уже давно не приношу пользу обществу. То же самое и сидящий передо мной Дуглас, молчаливый как сова. Ведь он рантье.

– Во-первых, совы не молчаливые, – встрепенулся я. – Послушайте ночью, как они ухают. А во-вторых, я вовсе не рантье, а труженик. Я садовод.

– Нет, Дуглас, вы рантье и тратите половину своего состояния на хобби, именуемое садоводством. Теперь пойдем дальше и спросим: какая польза обществу от Гарольда? Так что же вы собираетесь делать со всеми нами, Рона? Сожжете на костре?