На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

– Что это тебя так интересует?..

Она подозрительно смотрит на него и холодно улыбается.

– Да почему же не сказать?..

– Уж ты опять не вздумал ли ревновать меня?

– Гм, что это значить «опять»? Наконец, я же говорил тебе, что ревновать – это недостойно… всякого…

Он почувствовал, что становится смешон, и вдруг, ни с того, ни с сего, поклонился какой-то пестро одетой, совершенно ему незнакомой даме… Та улыбнулась и ответила ему.

– Ну, вот видишь, – говорит ему она, – я же не спрашиваю тебя: кто это?..

Она готова расхохотаться; Ледоколов покраснел до ушей.

– Поедем домой лучше, кстати, пора и обедать, – зевает она, прикрывшись муфтой. – Мне так есть хочется!

Дорогой она немного приласкала его, и опять у него хорошо стало на сердце.

«Но это все такие мелочи, такой ничтожный вздор, – бравировал Ледоколов, перебирая в своей памяти все малейшие эпизоды прошедшего дня. – Это все такие булавочные уколы, за которые нельзя даже и посердиться». Однако он чувствует, что хотя эти булавочные уколы и очень ничтожны, каждый отдельно, но зачем их так много?..

«Вот опять, ну, чего этот барин так от нее шарахнулся, когда я вошел? Я его спрашиваю, в котором часу поезд отходит, а он отвечает совсем неподходящее, я даже не понял ничего, – видимо, человек потерялся…»

– Дмитрий, можно к тебе?.. – слышен за дверью ее голос.

– Конечно, конечно, войди… что за вопрос!..

– Я хочу посидеть около тебя; будь уверен, я тебе мешать не буду!..

Она поцеловала его в лоб и села рядом в другие кресла.

– Можешь ли ты когда-нибудь мешать мне?.. Жизнь моя… Дай я тебе подложу подушку за спину… Васька, пошел, барыню беспокоишь!.. – гонит он серого кота, который тоже взобрался на кресло.

– Нет, оставь его. Ну, работай, работай…

Она еще раз целует его и треплет по плечу. Все сомнения разлетаются прахом, о булавочных уколах нет и помину…

«Не верить этому светлому ангелу – Господи! Да это надо совсем с ума сойти, – это более, чем святотатство», – думает он и начинает подводить какие-то бесконечно длинные итоги.

Целых три недели пришлось ему не видать своей жены, – ему надо было уехать по делу. Эти недели тянулись бесконечно. «Разве телеграфировать о выезде?» – подумал он, садясь в вагон по окончании своих дел, но тут же решил не уведомлять об этом, рассчитывая на сладкие минуты неожиданного приезда.

«Как она обрадуется, дорогая моя, – думал он, поглядывая в окно. – Вот озадачится; ведь она не ждет меня раньше десятого, а тут вдруг тремя днями раньше – бац! А что, разве…»

Он вырвал из бумажника листик, написал карандашом несколько слов и на первой же станции подошел к конторке телеграфиста.

«А, нет, не надо», – решил он, направился к буфету и выпил водки.

В одном из вагонов что-то лопнуло, поправляли с час, там снег задержал на два часа, еще что-то случилось. Поезд опоздал. Поздно ночью, почти перед рассветом, слез Ледоколов с извозчика и постучался в ворота; быстро взбежал он по лестнице, чуть не разбил себе носа в потемках и остановился перед своей дверью.

«Она спит…» – подумал он и, затаив дыхание, чуть дотронулся до ручки звонка.

Все тихо, ничего не слышно.

Он позвонил еще раз, громче.

– Кто там? – послышался за дверью испуганный голос горничной.

– Отвори, это я… – тихо произнес он.

Но, вероятно, горничная приняла его за другого.

– Ты что же звонишь, Ванька-дьявол… входи тише, – барыню разбудишь…

Ледоколов начал раздеваться, девушка торопливо зажигала свечу; она догадалась, что это не ее Ванька.

Ярко вспыхнул огонь и осветил испуганное лицо горничной; глаза ее широко раскрылись, она вскрикнула и выронила свечку из рук.

Ледоколова как обухом ударило в голову. Как ни мгновенно блеснул свет, но он успел увидать, он видел… Да, то, что он видел, было ужасно!

Он видел на вешалке чужую шинель, он ясно ее разглядел, с капюшоном, с военным воротником; металлические пуговицы так ярко, так отчетливо блестели на сине-сером сукне.

– Огонь зажги! – прохрипел он.

Послышалась торопливая возня и шорох; спички не загорались; наконец, снова была зажжена свеча… Шинели не было…

– Что же это, я сам видел, вот тут – где она? Или это мне почудилось?..

Ледоколов быстро прошел через все комнаты и остановился перед дверью спальни, – дверь была заперта.

– Это ты, Дмитрий? – раздался голос жены. Что-то холодное, сухое звучало в этом вопросе; Ледоколову даже показалось, что это говорит другая женщина, вовсе ему не знакомая.

– Отвори, отвори, отворите!

Он в исступлении принялся трясти дверную ручку.

– Послушай, Дмитрий, – говорила она ему, подойдя к самой двери, – иди в свой кабинет, затворись там и не делай глупейшего скандала; это самое лучшее, что я могу тебе посоветовать!

Опустив голову, схватившись за сердце обеими руками, он пошел в кабинет; у него сил не хватило дотащиться до своей двери, – он прислонился к стене и судорожно вцепился в какую-то драпировку.

Замок щелкнул. Чьи-то шаги, гремя шпорами, быстро прошли к передней.

С этой ночи он уже не видал более своего ангела.

Вот уже несколько дней прошло, страшных дней. Он уже думал, что мозг его не выдержит страшного удара, – однако выдержал: он не сошел с ума. На него нашло какое-то странное опьянение. Он ничего не ел, а может быть, и ел, он ничего не помнил; это был тяжелый кошмар, который мало-помалу проходил, уступая место другому, худшему состоянию.

Жизнь потеряла для него всякое значение, она ему была противна. Он ощущал тупую пустоту в сердце, в голове, во всем организме.

Для него все было потеряно2.

А серому коту Ваське, вероятно, надоело лежать на спине хозяина: он спрыгнул на пол, выгнул спину горбом, поднял хвост колом и зашагал к письменному столу; потом он забрался на кресло, оттуда на ящик с револьвером, затем на самый стол. Здесь он покойно уселся, насторожил уши и углубился в созерцание нескольких исписанных листков.

Если бы Васька умел читать, то он прочел бы следующее:

«Я прошу никого не обвинять в моей смерти…»

Строка эта была зачеркнута; вероятно, начало показалось слишком избитым; затем разгонистым, крупным почерком значилось:

«Прошу исполнить мое предсмертное желание; оно слишком просто и удобоисполнимо и заключается только в том, чтобы не доискивались причин моего самоубийства.

Мне просто надоело жить: а так как никто ничего не теряет оттого, что меня не будет состоять между живыми, то я и прибегаю к услугам моего револьвера.

Прощайте».

Чернила давно уже высохли, и даже поверх письма карандашом начерчены какие-то зигзаги. Видно было, что с