Небо над бездной - Полина Дашкова

— Ну, положим, она этого не говорила, — Андрюша хмыкнул. — Дельфийский спросил, не у нас ли Редькин и когда ты вернешься. Таня сказала, да, у нас, но он болен, спит. А ты вернешься не раньше полуночи. И сегодня мы гостей принимать не готовы.

— Он напрашивался в гости?

— Ну да, ему зачем-то срочно понадобились сразу и ты, и Редькин.

— Потому, что он рыжего Вальку заколдовал. Теперь боится, что колдовство кончится, Валька проснется, пойдет за тридевять земель, в тридесятое царство, найдет дуб, на дубе утка, в утке яйцо, в яйце иголка, в иголке Окакула смерть! — Миша произнес это звучным басом, вытаращил глаза и скорчил страшнейшую рожу.

— Ты откуда знаешь? — серьезно спросил Михаил Владимирович.

— Няня рассказала. Только у нее в сказке Окакула зовут Кощей, а Вальку — Иван-царевич.

— Подожди, Миша, стало быть, няня сегодня ходила в валенках и еще сказки тебе рассказывала?

Миша зевнул, потерся лбом о плечо деда.

— Сначала она спала и спала. Потом у нас был разговор очень серьезный. Я сказал, ты зачем лежишь, вставай! Она сказала, я хвораю, Мишенька. Тогда я сказал, а вот если я тебе подарю своего медвежонка, встанешь? И даже всю железную дорогу подарю. Няня сказала, что мне с тобой делать? Ладно, так и быть, поживу, не помру. Принеси валенки. Я валенки принес, ей на ножки надел, мы стали играть, будто я взрослый, а няня ребеночек, и я учу ее ходить. Потом она опять легла и рассказала мне сказку.

Передавая диалог в лицах, Миша говорил за няню жалобным тонким голоском, а за себя — басом, медленно и рассудительно.

— Пап, она правда поднялась сегодня, — подтвердил Андрюша, — ей лучше. Миша, пойдем, я тебя уложу, дед усталый, голодный, ты даже разуться ему не даешь.

— Все равно спать не буду, пока мама не вернется, — пробормотал Миша сквозь долгий зевок.

— Куда она ушла? — спросил Михаил Владимирович.

— На день рожденья к какой-то барышне сокурснице, — Андрюша взял наконец сонного Мишу на руки. — Папа, я его уложу, ты иди поешь, там в кастрюльке перловый суп, разогрей.

— Да, хорошо. Что за барышня?

— Не знаю. Таня вернется, расскажет.

Первым делом Михаил Владимирович зашел к няне. Она дремала, но сразу открыла глаза.

— Ранехонько ты сегодня. Полуночи нет еще, а ты уж дома. Ну, зажги лампу, погляжу на тебя. Сядь ближе. Исхудал, нос да глаза остались, — няня провела ладонью по его щеке. — Фу, колючий! Бороду растишь, что ли?

— Нет, просто бреюсь редко. Лезвие затупилось, нового не достать. Пробовал скальпелем, порезался.

— А, тогда уж ходи бородатый. Да оставь ты мой пульс, пусти руку. Лучше мне, и так разве не видишь?

— Вижу. Миша сказал, ты вставала сегодня, даже ходила немного.

— Куда мне ходить? Ноги не держат, да валяться уж надоело. Коли не прибирает меня Господь, так придется встать. А ты чего сидишь? Иди, горячего покушай, весь день, небось, на сухом пайке. Свет потуши, я спать буду.

Михаил Владимирович поцеловал ее, вышел, прикрыл дверь и в коридоре встретил Валю. Лохматая рыжая шевелюра в тусклом свете лампы пылала, как огненный нимб. Старая профессорская пижама была велика ему, штаны он подвернул, шел, покачиваясь, едва переставляя тощие босые ноги. На руках он держал хмурую, всклокоченную Марго.

— Доброе утро, — просипел он и откашлялся, — эта красотка чуть не задушила меня в своих объятьях. У нее, кажется, какие-то проблемы с желудком. Мне пришлось пережить настоящую газовую атаку.

Марго вцепилась в пижамную куртку и на профессора не смотрела.

— Ну, кто обожрался сухарями? Стыдно тебе? Я вижу, стыдно, пузо болит. Иди сюда, горе мое.

Издав негромкий жалобный крик, обезьянка перепрыгнула к Михаилу Владимировичу на плечо, потерлась щекой о его шею, что-то пропищала на ухо и шлепнула ладонью себя по животу.

— Который теперь час? — спросил Валя.

— Одиннадцатый.

— Вечера? — Валя потер кулаками глаза. — Сколько же я спал?

— Сколько нужно вам было, столько и спали. Чуть меньше суток. Как чувствуете себя?

— Не знаю. Михаил Владимирович, мне неловко, я тут у вас расположился, как у себя дома. Сейчас вот умоюсь, с вашего позволения, чаю выпью и отправлюсь восвояси.

— Что, пешком до Сретенки? Ночью? Трамваи уж не ходят, а шофера я отпустил. Оставайтесь до завтра.

— Останусь, не откажусь.

Валя отправился умываться. Михаил Владимирович поставил на примус кастрюльку с супом, сел, вытянул ноги, закрыл глаза. Не хотелось ни о чем думать. Впервые за многие месяцы отпустили два главных страха, за Андрюшу и за няню. Как бы там ни сложилось дальше, сейчас надо просто отдохнуть.

Он сидел, припав затылком к стене, и незаметно задремал. Казалось, в таком спокойном, расслабленном состоянии должно сниться нечто хорошее, но приснился оракул Дельфийский, декламирующий со сцены текст доноса, нараспев, как стихи.

«Таким образом, бесценная жизнь великого Ленина подвергается опасности в руках самоуверенного, бездарного шарлатана».

Оракул в белой тоге, с лавровым венком на голове, помещался на вершине сложной живой пирамиды. Пифии, одетые в красные гимнастические костюмы, размножились из трех до дюжины. Нижние сидели на шпагатах, средние изогнулись крутыми дугами, опирались ладонями и ступнями на головы нижних. Третий ярус стоял на втором, образуя из поднятых рук и ног нечто вроде пятиконечной звезды. Звезда служила Дельфийскому постаментом.

«Посредством парапсихической волновой энергии удалось проникнуть в подсознание Свешникова и расшифровать его истинные намерения».

Публика отвечала овацией на каждую фразу. В зале не было ни окон, ни дверей. За сценой, позади живой пирамиды и Дельфийского, угадывалось открытое прямоугольное пространство, сплошь черное, наполненное ледяным ветром и гулом. Пустота звала, втягивала в себя, стало видно, как от нее исходят прозрачные нити, и по ним, словно кровь по сосудам, движется текучее, мерцающее, переливающееся всеми оттенками цветового спектра, вещество.

Дельфийский вместе с живой пирамидой, публика в зале густо опутаны этой пульсирующей паутиной. Через нее разноцветное свечение перетекает за сцену, всасывается мраком, исчезает. Мрак жадно пожирает свет, но не делается светлей, не может насытиться.

Михаил Владимирович метался, искал выход, и, как это всегда случается в страшных снах, тело не слушалось, ноги стали ватными, крик не мог вырваться из горла.

Зал был полон, среди лиц попадались смутно знакомые, но точно никого нельзя было узнать. Стоило вглядеться, и лицо оказывалось кукольным, отлитым из какого-то упругого эластичного материала, нежно телесного цвета. Чем гуще становилась паутина, тем меньше походили на людей эти странные существа. Наконец они слились в единую массу, и масса беззвучно исчезла, вся без остатка всосалась черной пустотой.