Гулящие люди - Алексей Чапыгин

– Слышим, батюшко! Не опоганимся.

– Стойте, детушки, за истинного Спаса Иисуса!

– Постоим, отец наш, за древлее!…

Полночь. Первые петухи пели, пришел протопоп в Замоскворечье. Черно кругом, только серый снег маячил под ногами. Щупая озябшими руками холодные стены домов и обледеневшие бревна тына, добрался до своей избы и еще издали знал, что идет домой. Изба их дрожала, будто кто в ней дрова колол, но стука не было, а слышалась матерная брань и богохульство.

«Ох, надо су, надо к нему, бесноватому, зайти, да озяб и немощен, петь, я…» – подумал протопоп, очищая на черном крыльце сапоги от снега.

В избе, куда зашел он, ругались бабы. Протопопица Марковна стояла у печи в красном ватном шугае, стучала в пол рогами ухвата, с потным лицом, красным и злым, а против нее тоже с крюком печным топталась в пестрядинном сарафане растрепанная хозяйка избы Фетинья. Спорили из-за варева. Протопопица поставила чугун к огню, хозяйка отодвинула и в узкое устье топившейся печи всунула свою корчагу глиняную. Фетинья кричала, стараясь перекричать басистую протопопицу:

– Из Сибири нанесло вас, неладных изуверов! Дом мой весь засидели… места самой не стало.

– Лжу плетешь! – басила протопопица, – толстобокая ты охальница… Из Сибири нас сам государь вызволил и воеводу смирил – не смел держать.

– В Медяном бунте летось много вас, заводчиков-староверов сыскалось – кости вам ломали, руки, ноги секли!

– А мы тут при чем? Нас на Москве и не было вовсе!

– Не было… пришли нынь церкви православные пустошить!

Протопоп прошел в передний угол к налою с книгой. Две свечи, прилепленные к налою, были погашены. У черного образа на божнице огня не было – на лавке в том же углу на оленьей шкуре, где спал протопоп, на подголовник вместо подушки было кинуто какой-то чужой рухляди мягкой.

На образ протопоп перекрестился, повернулся к печи, сказал протопопице:

– Чего, петь, гортань открыли, а бога без молитвы и без огня су оставили? На божнице ни свеча, ни масло не горят.

Печь, потрескивая, разгоралась. Лица баб раскраснелись еще больше. Стены розовели, и по заиндевевшим узким оконцам прыгали узоры огня. Бабы не слушали и не унимались. Протопоп повернулся от них на избу. С большого стола сползла на пол набойчатая белая скатерть с петухами в цветах. Протопоп устало нагнулся, поднял скатерть. Еще сказал:

– Дар божий хлеб су, класть будете и брашно, а скатертку в пыли валяете, грешницы!

– Разъехалась, как жаба! Гортань бы и рожу перекрестила, скоро, чай, утреня, а ты похабно лаешь…

– Сама ты, Протопопова кобыла, бесу кочерга, богу не свечка! Бунтовщица… в церковь не ходишь, а про утреню судишь… поп твой за царя-государя здравия не молит!

– Сотвори благо, Марковна, уймись су, Христа для.

– А, нет, батько, чего она, неладная, нас зря корит пустым? Она зачала…

– Уймись, говорю!

– А не уймусь ее раньше!

Протопоп закинул бороду через плечо и, подступив к жене, ударил ее по лицу верхом ладони.

– Чого ты, безумной поп?! – взвыла протопопица.

– Вот тебе, Марковна, и за безумного дача! – он ударил протопопицу снизу в подбородок. У попадьи хлынули из глаз слезы, а из носа кровь. Она, утираясь и всхлипывая, бросив ухват, ушла в угол к дверям.

Стуча крюком печным в пол, Фетинья, заблестев глазами, кричала:

– Квашня толстая, так тебе и надо! Мало еще, мало. Протопоп подошел к хозяйке.

– Беса тешишь! Уймись, вдовица.

– Перед колодниками да я еще молчать буду?! Перед… Протопоп взмахнул тяжелой рукой, удар пришелся бабе по затылку, загремел железный крюк. На шесток печи шлепнулась шитая гарусом кика, и баба сунулась головой в кирпичи печки. Она была грузная, не скоро оправилась, глаза удивленно раскрылись, и Фетинья завопила на всю избу:

– Караул, батюшки-и, староверы убивают!

Протопоп нагнулся, помог ей подняться и выпрямиться, сказал:

– Умолкни! Побью, и суда искать негде будет…

– Окаянные, прости господи… сибирские гольцы… – пробормотала баба, пряча под кику растрепанные волосы. Бормоча, она ушла в угол близ прируба на кровать. Протопопица всхлипывала у дверей.

Протопоп отошел к налою. Вернулся к печи, взял лучинку с огнем, зажег свечи на налое, раскрыл книгу, встал на колени, помолился. Из сеней в избу протопопа неслись матерные выкрики.

Аввакум, перекрестясь, поправил на груди крест; не глядя на протопопицу, прошел мимо, толкнув дверь, и вышел в холодную темноту. Там он нащупал скобу в чужую половину избы. В избе перед печью светец, в нем коптили две лучины. Под образами в большом углу голый, посиневший человек, прикованный к стене; кольца железной цепи стягивали его руки выше локтей. От запястья до локтей руки окровавлены. Лицо искажали судороги, и лицо до дико выпученных глаз замарано испражнением. Баба в сером кафтане и мужик в грязной кумачной рубахе вышли из прируба.

Протопоп двуперстно перекрестил их, склонивших головы. Сказал тихо:

– Светите мне!

– Не можем ладить с ним, батюшко! Чепь ломит… Бесноватый тужился, норовя вырвать из стены крючья с цепью.

– Светите! – повторил протопоп.

Баба зажгла пук лучины, светила. Мужик, кряхтя, тихо прятался за бабой. Протопоп, подняв свой деревянный нагрудный крест, громко заговорил:

– Словом Василия Великого сказую тебе, нечистый! Аз ти о имени господни повелеваю духе немый и глухий… изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пусто место, иди же, человек не живет, не токмо бог презирает!… Дайте воды и покропить чем! – повернулся протопоп к бабе.

Мужик ушел, скоро принес воды в глиняном глубоком блюде и куриное крыло. Аввакум опустил крест в воду, проговорил что-то вроде заклинания и, вынув крест, помочил в воде крыло, стал кропить бесноватого.

Задрожав от брызг холодной воды, бесноватый опустился на пол, поджав ноги… Он притих, тяжело дышал, зеленоватая пена текла из раскрытого рта.

– Рабе божий Филипп, чуешь ли меня?

– Не боюсь тебя, поп! – чуть слышно и хрипло сказал бесноватый.

Взяв в правую руку крест, протопоп подошел вплотную к бесноватому, крестообразно тронул его всклокоченные волосы. Бесноватый, сверкнув глазами, вскочил, зазвенела цепь, кровавыми руками схватил протопопа за ворот и, как младенца, бросил себе под ноги в навоз.

– Попал, попал мне ты!… попал, а! – стал топтать босыми черными ногами.

Зажав в руке крест, протопоп выкрикивал:. – Аз ти о имени господни повелеваю…

– Попал, окаянный поп, а!

– Духе немый и глухий, изыди от создания сего!

– А-а, а поп!

– И к тому не вниди в него, но иди на пусто место…

– Уйди – убью!

Бесноватый оттолкнул ногой протопопа.

Мужик и баба крестились в ужасе. Аввакум встал, перекрестил бесноватого и домочадцев, мужика и бабу, перекрестил.

Бешеный, как бы обессилев, сел на пол. Казалось, он уснул. Огонь большой потушили. Малый в светце оставили.

– Не жгем у образов огня, батюшко! Он роняет тот огонь… пожару для боимся.

– Не надо… бог простит.

У себя протопоп снял замаранную одежду, крест и скуфью. Сел на лавку, опустив голову; потом снял рубаху, обнажив костистое смуглое тело. Босой, в крашенинных синих портках, подошел к лавке, где все еще сидела протопопица; спать в прируб не уходила, видимо ждала его.

Протопоп подошел, встал перед ней на колени; склонив голову низко, сказал:

– Окаянного грешника прости, Настасья Марковна! Обидел су тебя! Прости!…

– Бог простит, Аввакумушко! За дело поучил… за дело, сама вижу.

Протопоп пошел к хозяйке. Она сидела на кровати, на подоконнике окна горела сальная свечка; баба починяла какую-то рухлядь. Перед кроватью Фетиньи протопоп также встал на колени:

– Фетинья Васильевна, прости: согрешил перед тобой… прости бога для!

– Под утро холодно в избе… пошто рубаху-т здел? Прощаю: велик грех – баб поучил мало!

Потом поклонился хозяйке земно; встав, пошел в угол, принес плеть, кинул среди избы, лег тут же, сказал:

– Марковна, взбуди детей, собери по дому захребетников всяких и дворника.

– Пошто, Аввакумушко?

– Бить меня надо, окаянного, по окаянной спине моей… не греши!

– Я, чай, спят все! Покаялся и буде!

– А, нет! Бейте: кто не бьет, тот не внидет со мною в царство небесное…

Собрались люди и били протопопа Аввакума по пяти ударов каждый и дивились его терпению.

После боя плетью, когда все разошлись, протопоп, потушив свечи у налоя, долго молился в углу. Лег на свое ложе на лавку, ныла окровавленная спина, подумал: «Не на оленя шкуру лечь бы грешному тебе, а на камени…», и задремал. В дреме он слышал, звонят колокола к заутрене. Дремал и всхрапывал под колокольный звон, но вот ударили в било[255], он быстро встал, оделся, пошел в церковь, не тронутую Никоном. Выходя из избы, наведался к бесноватому.

– Как он?

– Спит! – ответили ему из теплого сумрака.